Новый Мир (№ 3 2010)
Шрифт:
пока что жизнь вполне обыкновенна.
лечь не раздевшись, глядя в потолок
узнать, что смертен и совсем не бог,
пока в окне все яблони и сливы
шумят о том, что бесконечно живы.
* *
*
стелют сухую газету. раскладывают хлеб,
все скамейки заняты, поэтому пусть будет вот здесь.
это по крайней мере лучше, чем в кафе или кино.
согласись, счастье хмельная смесь.
но — это по крайней мере лучше.
биться то так, то так,
убеждая друг друга в боге, боли, в тугом кольце
кольцевой метро, называясь по именам,
чтобы встретиться в центре зала или его конце.
голуби ходят с миром. склёвывают с руки.
медленно отмираешь от вереницы дней.
ветром заламывает газетные уголки
жизни. мелкий петит на ней.
так не бывает. не бывает. закрываешь глаза рукой
на минуту-другую. слышатся воробьи.
знаешь, всё, что произошло с тобой,
было проявлением чужой любви.
* *
*
всё равно будет то же небо, те же листья, тот же срез
пространства, который жизнь. разворачиваясь кольцевой
метро, время не трогает расположенья мест
и на скором поезде увозит тебя домой.
не вспомнить сразу — сколько было зим и лет.
человек — земная тварь, одна из многих других.
если предположить, что бога нет,
кто же тогда наполняет дождями лужи, отражаясь в них.
есть ли смысл в разлуке и возвращенье назад?
лист замрёт, ветер вполголоса отговорит —
вечно неухожен тот райский сад,
где к простому дереву яблоком человек привит.
Январь 2010
Счастье бумажной куклы
Кадникова
Рассказ
1
Мне приснилась мама.
Что она не умерла.
Что она варит щи, красные, как я любила в детстве.
И компот, который я любила в детстве.
По кухне плыл жар, и вся моя жизнь, нескладная, неуютная, обогрелась вдруг и наполнилась щемящим теплом. Мне было жалко, что она торопится уходить, и я сказала:
— Сама-то не поешь?
— Нет.
Ее уже ждали. Я видела белое облако и мужскую фигурку на берегу.
— Как там Люда? — спросила она, надевая фланелевый халат прямо на платье, в котором ее похоронили. Халат красный, старый, я берегла его, как будто знала, что понадобится.
— А что ей сделается, Людке? — Я протянула маме старые очки. — Толстеет. Богатеет. Колька ее уж полковника получил. Димка — жених.
— Не ссорьтесь. Вас только двое, — строго сказала мама.
Мне показалось: она хотела меня обнять, но вспомнила, что это плохая примета — покойникам обнимать живых.
— Ты сама-то как? — Я запоздало поднялась с табуретки. — Как кормят? — Я не знала, что еще удобно спросить про тот свет.
— Нормально. Я даже поправилась. — Она подняла в доказательство полные руки. — Сейчас отпускать стали. Я сначала к тебе. — Мама взяла пустую сумку, в которой принесла продукты, и шагнула в прихожую.
Я хотела спросить ее про отца, но не успела: она ушла в зеркало.
С утра позвонила сестре Людмиле, чтобы обсудить, к чему все это. Еще бы: сон такой…
Не успела толком рассказать.
— К чему, к чему?! — перебила Людмила. — На кладбище чаще ходить надо. Поминки вовремя справлять, — сразу разозлилась она.
На кладбище к маме мы всегда ходили с Людмилой. Она выступала вожаком стаи родственников. Везла их на своей красивой машине, напихивала престарелых дядей и тетей, как шпроты. И они смирели, вели сердечные беседы с великой Людмилой, толщина и густой голос которой заставляли их вжиматься в сиденье. В руке ее всегда был дорогой букет.
В сумке дорогой алкоголь. В багажнике тряпки для мытья ограды, и она выдавала всем по одной, чтобы не расслаблялись.