Новый Мир (№ 4 2010)
Шрифт:
И не случайно Маковицкий всю дорогу от Ясной замечал за Толстым что-то неладное: то его шатнет, то нападет внезапная сонливость и зевота (частая, громкая, так что за стенкой в гостинице было слышно), то он станет почти кричать на Маковицкого, когда тот попытается в колясках укутать старика потеплее, то не позволит Саше затворить форточку в номере, из которой явно дует, то еще что-то... Слезая с пролетки, подкатившей к крыльцу станции, он оступился на первой ступени каменной лестницы. Его «вело», шатало.
В 5 часов вечера, после того как они проехали Горбачево, но не доехали до Данкова, на Л. Н. напала сонливость — верный признак болезни. Его
Невозможно представить себе настроение спутников Л. Н. в этот момент. Весь их «проект», пусть и торопливый, пусть на ходу составленный, но «проект», какая-то будущность, — рушился на глазах. И выходило так, что они просто завезли старика — отца! — невесть куда, и вот под стук колес поезда дальнего следования с ним надо что-то делать.
Можно не сомневаться, что в это время Маковицкий не раз вспомнил о козельской гостинице, в которой они хотели остановиться, но которую проскочили просто потому, что ямщик стал их уверять: к поезду они успевают. О, эта вечная зависимость русских людей от «водителя»! Сколько раз во время ухода Толстого направление его пути и даже судьбоносные решения зависели от ямщиков, от кондукторов, от начальников станций.
Из-за того что Саша оставила своих ямщиков ночевать в Шамордине, у Л. Н. возникло искушение раннего утреннего бегства. Из-за нерасторопности ямщиков опоздали на один поезд, чуть не потеряли друг друга в пути, но зато из-за расторопности ямщика Л. Н. и Маковицкого успели на поезд, на который как раз нужно было опоздать, остановившись в козельской гостинице.
К кому первому отправился Маковицкий, уже понимая, что Толстой не может ехать дальше? К кондукторам, разумеется. За теплой водой и спросить: когда ближайший город с гостиницей, где можно остановиться?
Они советовали дотянуть до Козлова.
Маршрут движения поезда был таков: Козельск — Белёв — Горбачево — Волово — Данков — Астапово — Раненбург — Богоявленск — Козлов — Грязи — Графская — Воронеж — Лиски — Миллерово — Новочеркасск — Ростов.
Судя по тому, что опытные кондукторы советовали доктору доехать до Козлова, ни Данков, ни Астапово, ни Раненбург, ни Богоявленск не были такими населенными пунктами, где можно было найти приличную гостиницу и обеспечить за больным нужный уход.
Но судя по тому, что сошли они все-таки в Астапове, в 6.35 вечера, Маковицкий, как врач, наблюдая состояние Л. Н., запаниковал и принял решение сойти на первой же крупной станции. Данков не был такой станцией. Астапово — было. Но и в Астапове не было гостиницы. Вскоре это станет головной болью для десятков журналистов, которые наводнят Астапово.
К кому первому бросился Маковицкий, едва сойдя на перрон в Астапове? К начальнику станции, разумеется. «Я поспешил к начальнику станции, который был на перроне, сказал ему, что в поезде едет Л. Н. Толстой, он заболел, нужен ему покой, лечь в постель, и попросил принять его к себе... спросил, какая у него квартира».
Начальник станции Иван Иванович Озолин в изумлении отступил на несколько шагов назад от этого странного господина с бледным, почти бескровным лицом и заметно нерусским выговором, который убеждал его, что на его станцию приехал Лев Толстой (!), больной (!), и хочет остановиться на его (!) квартире. Это звучало как полный бред. Да и было бредом,
Озолин, латыш по происхождению и лютеранин-евангелист по вере, как и его жена, саратовская немка, оказался почитателем Толстого, твердо уверовавшим в его призыв во всем «творить добро». Он немедленно согласился принять больного, задержал отход поезда, чтобы дать Толстому спокойно собраться и сойти. Но, конечно, сразу оставить свой пост (а в это время на узловую станцию подходили и отходили еще несколько поездов) он не мог. Сначала Толстого пришлось отвести в дамский зал ожидания, пустой, чистый и непрокуренный. Л. Н. еще бодрился. По перрону шел сам, едва поддерживаемый под руку Маковицким, приподняв воротник пальто. Стало холодать, подул резкий ветер. Но уже в дамском зале он присел на край узкого дивана, втянул шею в воротник, засунул руки в рукава, как в муфту, и стал дремать и заваливаться на бок. Маковицкий предложил Толстому подушку, но старик ее упрямо отклонил.
Он только втягивался от озноба в меховое пальто и уже стонал, но лечь все еще не желал. В этот момент лечь для Толстого означало уже никогда не встать. И он крепился, крепился. И он будет крепиться еще почти неделю, уже в лежачем положении, в комнатке дома Озолина, испытывая смертные муки, но доказывая всем и прежде всего самому себе, что переход в смерть — есть дело самое достойное и величественное. Куда более достойное и величественное, чем бессознательное рождение и полусознательная жизнь. Это время наивысшего проявления личного разума и нажитой мудрости.
Смерть Толстого, конечно, не похожа ни на одну смерть в мире. Он ни разу не ослабел, не пожаловался, был ровно и мягко добродушен со всеми, кто его окружал. Но и ни разу ни в чем не раскаялся и не засомневался. Ни в чем не дал слабины. И только был один момент, когда Толстой был по-настоящему жалок.
Когда рядом с ним дежурила старшая дочь Татьяна, он вдруг сказал: «Многое падает на Соню. Мы плохо распорядились». Татьяна поняла, что отец имел в виду, но переспросила его: «Что ты сказал, папба?» — «На Соню, на Соню многое падает», — повторил Толстой.
И потерял сознание.
В Духе и Истине
Херсонский Борис Григорьевич родился в 1950 году. Окончил Одесский медицинский институт. Заведует кафедрой клинической психологии Одесского национального университета. Автор нескольких стихотворных сборников, лауреат премии “Anthologia” за поэтические книги “Площадка под застройку” и “Вне ограды”. Живет в Одессе.
Цикл стихотворений
* *
*
Начало восьмидесятых. Владыка Гурий (Петров)
получает какую-то грамоту от властей.
Владыка нынче не в духе. Вчера наломали дров
трое семинаристов. Запустили гостей
в общежитие. Правда, обошлось без девиц,