Няня на месяц, или я - студентка меда!
Шрифт:
Лучше б он сердился, злился и мечтал прибить…
— Ты, — Лёнька подтверждает безжалостно и с нескрываемым удовольствием, — а твоя ненормальная подружка поделилась по секрету, что о принце на белом коне ты мечтала с детства. Особенно о коне. Данька, я чего-то не знаю?
— Ну…
Я сквозь пальцы задумчиво смотрю на Лёньку.
Рассказать, что из-за денег и жажды наживы мысли о изабелловом коне грели мою корыстную душеньку больше, чем мысли о прекрасном принце?
Серьезно, продажа одного среднестатистического принца
От ответа и признания в меркантильности меня спасает взгляд на часы Лёньки и собственный вопль:
— Полвосьмого!
С кровати под озадаченный взгляд Леонида Аркадьевича я подскакиваю и в ванную мчусь, забывая обо всем и всех.
Лавров меня убьет.
Я опаздываю на пятнадцать минут.
Залетаю на одиннадцатый этаж, не дожидаясь лифта.
И Кирилл Александрович кричать не спешит. Он молчит и меряет меня странным взглядом, под которым я нервно поправляю Лёнькину рубашку, ибо все мои футболки Зинаида Андреевна отдала в стирку, а вчерашнее платье для дневной жизни не годится. Приличное оно только для ночи, и Лёня свое веское слово, что в нём я через его труп из дома выйду, сказал-таки.
— Извините.
Наверное, если Кирилл Александрович орал и ругался, то мне было бы не так стыдно, но Лавров безмолвствует и от этого его молчания мне хочется сгореть, исчезнуть и провалиться сквозь все одиннадцать этажей.
— Я… — я растеряно начинаю и сразу замолкаю.
Под его взглядом все оправдания куда-то деваются.
— Я успеваю, Дарья Владимировна, — он вежливо улыбается, подходит ко мне, — но пить все же заканчивай. Разгульный образ жизни еще до добра никого не доводил, Штерн.
Нет.
Невозможно.
Или, наоборот, возможно.
Только Лавров способен заставить меня гореть от стыда и ненависти одновременно, от желания извиниться и вместе с тем врезать пощечину за этот издевательский взгляд, искривленные с намеком на презрение губы и тихий равнодушный голос.
Раздражает.
— Приму к сведенью, Кирилл Александрович, — я отвечаю столь же вежливой улыбкой, гашу злость и отступаю, ибо каким б широким не был бы коридор, выдержать дистанцию все равно не получается.
Задача тысячелетия, не иначе.
Он же задумчиво кивает, не торопится на драгоценную работу, задает учтивый вопрос с налетом интереса:
— Как Квета?
Оставлена на растерзание дракона, как Квитанция вчера, а точнее уже сегодня, успела наречь Димыча. И мне остается только надеяться, что Лёнькину квартиры они не разнесут и друг друга не убьют.
— Отлично, — я снова улыбаюсь.
И понять, как моя ладонь оказывается в его, я не успеваю. Он обжигает своим прикосновением, удерживает крепко, и, перестав вырывать конечность, я вопросительно смотрю на него.
— Ты же помнишь, — Кирилл Александрович отвечает с безразличием, и мои ногти
Этого — это маникюра.
На практике он под запретом, как алкоголь во времена «сухого закона», поэтому сусликов сегодня ждет посещение маникюрного салона и траур по моему идеальному маникюру, с коим я даже недели не отходила.
— Помню, — я киваю.
А Лавров кривовато улыбается и руку мою отпускает, почти отбрасывает.
— До вечера, Дарья Владимировна.
Он уходит, а я остаюсь, просверливаю закрывающуюся дверь взглядом и тру с остервенением ладонь.
Мне не нравится, что кожу покалывает и что я всё ещё ощущаю призрачное касание и тепло его пальцев, будто моя рука до сих пор в его.
[1] Similia similibus curantur (от лат.) — Подобное излечивается подобным.
[2] K certu! (чеш.) — К чёрту!
[3] To je hloup'e (чеш.) — Это — глупость!
Глава 21
Серый дождь заряжает с ночи, затягивает темными тучами все небо, холодает. И лето с плюс десять на лето совсем не похоже.
Я мерзну и достаю подаренный Веткой свитер. Мою слабость она знает, поэтому свитера у меня из разных уголков мира и от них ломится шкаф. Из Норвегии тоже есть, но я достаю старый, из Венеции. Он мой любимый, цветов яркой золотой осени, арманьяка и теплого янтаря.
Квета отрыла его в одном из тех небольших магазинчиков, на которые набредаешь совершенно случайно, и страшно собой гордилась, ибо, по ее словам, это была абсолютна моя вещь.
Яркая вещь.
И Лёнька вздыхает, что я похожа на новогоднюю ёлку, ибо брюки я выбираю насыщенно синие, а закрытые туфли — алые, как сумка-сэдл и помада.
Возможно, ёлка и, возможно, одеваться следует более элегантно и менее вызывающе.
Но мне нужны краски, мир и без того тусклый.
Тоскливый.
Квета улетела, забрав с собой солнце, тепло и радость.
Он улетел, но обещал вернуться…
И я знаю, что Квитанция вернется, но улыбаться сложно и попрощались мы скомкано, толком ничего не сказав. При маячившем рядом с видом великого одолжения Лёне поговорить не получилось, и я так и не узнала, чем закончилась беседа с Димычем, а Ветка, порываясь что-то спросить, так ничего и не спросила.
Лишь обозвала Лёньку личным водителем, когда на вопрос: «Что за порыв души, Леонид Аркадьевич, в аэропорт ехать?», он насмешливо объявил, что должен лично удостовериться, что чокнутая и долбанутая покинула территорию страны.
Хорошие отношения — это не для них. Терпят они друг друга только из-за меня, как заявили оба злым шепотом и по секрету.
И мне осталось только вздохнуть и оценить их великодушие.
— Может все-таки переоденешься? — Лёнька, морща нос и выражая неодобрение, выходит из гостиной, застегивает на ходу запонку.