О, этот вьюноша летучий!
Шрифт:
Вот шестеро мужиков в белых холщовых рубахах, разинув рты, пробираются в толпе. У пятерых из них под мышкой по гусю, у шестого на плече торба с лаптями.
– Эй, мил-человек, – останавливает мужик хмельного, как всегда, и страшненького Вавилона, – укажи-ка нам самого хитрого подьячего для суда.
Вавилон без церемоний засовывает руку за пазуху мужику, вытаскивает оттуда пару яиц, крендель да горсть медных монет. Довольный показывает:
Подходите не робея —Фрол Иванов сын Скобеев!ЭтаМужики, ничего не поняв, благодарят Вавилона. А Фрол Иваныч и впрямь уже свой человек на Ивановской площади, где еще неделю назад валялся избитый в грязи. Бумаги у него в руках порхают, как голуби, а перья трещат. Видно, что новое дело ему по душе – глаза блестят, щеки разрумянились.
– Рассуди, батюшка, нас братьев, – кланяются ему шестеро мужиков. – Тятя покойный оставил нам пять гусей, никак поделить не могём. С-под Казани пёхом пёрли за правдой, по пять пар лаптей сточили.
Фрол мгновенно разбивает братьев по парам, каждой паре вручает по гусю, а себе берет двух самых жирных.
– Вы все будете сам-третей, да и я сам-третей. Вот вам и правда!
Восхищенные мужики низко кланяются.
– Ай, спасибо, сударь! Как ты нас складно рассудил.
Подьячие Ивановской палатки подталкивают друг друга плечами, подмигивают и напевают:
Обманул судью Шемяку,Взял одра, козла, собаку,А теперча фарисейВзял себе таких гусей!Он еще накуролесит,Если только не повесят…Фрол вдруг «сделал стойку» – эге-эге-ге, да на ловца и сам зверь бежит – и как был с двумя гусями в руках, полез в толпу.
По площади важно проплывала насурмленная, нарумяненная «мамушка» Ненила. На ее порочном лице играла неопределенная улыбка.
– Куплю кочета, кочета черного куплю с одним глазом с человечьим сказом, – вполголоса приговаривала Ненила, ни к кому не обращаясь.
– Покуда кочета ищешь, сударка, возьми-ка себе двух гусей в подарку. – Фрол Скобеев поклонился и вручил мамке казанских птиц. – А в придачу вот тебе, сударушка, три рубля.
– А тебе чего от меня надоть? – хитровато прищурилась Ненила. Конечно, не может она признать в бородатом справном молодчике того босоногого «летучего» юнца, что видела в новгородских полях.
– А извольте только запомнить меня, госпожа Ненила, – весело сказал Фрол, снял шапку и показался.
У меня синий глаз,Режет он как алмаз!Я из леса!У меня рыжий ус,Никого не боюсь!Даже беса!В покоях боярина Нардина-Нащокина пыльные солнечные лучи, тишина… лишь жужжит большая муха, да позевывает хозяин, позевывает да кряхтит, ворочаясь
– Слепень! – радостно говорит он. – Слепень осмелился… Четвертованию подлежит…
Едва углубился боярин в наказание слепня, как скрипнула дверь и сквозь солнечные лучи проплыла красавица Аннушка.
– Вы звали, батюшка…
За девицей, как тень, с постной ханжеской миной шествовала Ненилушка.
Боярин важно прошелся по комнате, левой рукой разглаживая бороду, в правой же держа недоказненного слепня.
– Надумал, Анна, государь послать меня к свейскому королю для важного разговору. В скором времени, через годок, и отправлюсь,
Ненила открыла было уже пасть для рева, как Аннушка сказала спокойно:
– В путь добрый, батюшка.
Боярин от удивления чуть не выронил пленника, взглянул на дочь, и та, поняв свою ошибку, тут же завыла, заголосила:
– На кого ты нас оставляешь?!
Ненила привычно ей вторила.
– Не будет спокою моему сердцу, если не оставлю тебя за Томилой. Да и государь желает к Рождеству сыграть великую свадьбу, – сказал боярин.
– Воля ваша, батюшка, – смиренно склонилась девица.
– Да что ж ты туманишься, дитятко мое? – вдруг заканючил боярин. – Али молодец тебе не нравится из Бархатной книги румяный вьюнош, как пасхальный кулич?
Аннушка непроизвольно хихикнула, но тут же склонилась в смиренном поклоне.
– Воля ваша, батюшка.
– А пока что, дочерь моя Аннушка, чтоб сочный твой румянец с лица не сошел, собери знатных девушек для песен, игры и веселости.
– Воля ваша, батюшка.
Стольник удалился во внутренние покои, и некоторое время мы еще слышали его сокровенный разговор с осужденным насекомым.
– А-а, не ндравится?.. не любишь?..
Аннушка же осталась стоять в глубокой печали у солнечного окна.
Ой, ветер, ветер,Ветер степной!Ты гладишь, ветер, траву в лесу…Отчего ж ты, ветер,Ветер удалой,Не гладишь ты мою печальную красу? —тихо напевала она. В бездонном голубом небе над Москвой виделся ей парящий босой паренек с поблескивающими глазами.
– Не плачь, боярышня, авось ищо явится твой летучий человек, – шептала ей на ухо мамка. – Может, крыла-то у него новые отрастут. Вот как месяц народится, да черный кочет одноглазый трижды зарегочет, так, гляди, и явится…
Аннушка грустно улыбалась.
Узкий месяц бесовской коронкой повис тайным вечером над теремами Москвы. На коньке крыши трижды прокричал драный черный петух.
– Эй, месяц, гляди на полушку, да дай мне голубушку!
Фрол Скобеев торопливо показал молодому месяцу через левое плечо медную деньгу. Ему явно было не до примет. Сверху из узких окошечек нащокинского дома неслось пение и девичий смех. Фрол, как волк, шастал вдоль тына, то и дело хоронясь в темных закоулках. Он было даже вскарабкался на забор, но, увидав во дворе играющих в бабки стражников, сполз назад.