Облака и звезды
Шрифт:
Я рассеянно слушал ее рассказ о себе, такой заурядный, такой непохожий на то, о чем мы с ней обычно говорили.
Закипел чайник.
Она быстро накрыла на стол.
— Где же ваш самовар?
Я еще надеялся отыскать в ней прежнюю Ирину.
— Зачем он? С ним только морока.
— Я про тот, серебряный.
— А-а, материнский… Продан он давно через комиссионку. После смерти матери Алешка все ее имущество очень удачно реализовал.
— И кровать с шариком?
Я не спускал с нее глаз и с радостью увидел, как дрогнуло ее лицо. Она коротко
А я думал сейчас только об одном — мы должны снова, хоть ненадолго, должны стать теми, прежними, кто ходил на «Плацдарм» встречать грозу, кто не спал подряд три самые короткие в году ночи, во время летнего солнцестояния, и искал в лесу первые цветы, и ждал у Провалья рождение молодика. Но как вернуть Ирину самой себе? И я вдруг решил пойти напролом — будь что будет! — ведь мне через два дня нужно быть в Москве, меня ждет Вадим — сын, он знает, что я вернусь домой в такой-то день, в такое-то время. И уже сейчас подсчитывает часы, оставшиеся до моего приезда.
И я, не сводя глаз с Ирины, заговорил о том, что давно, еще в Москве, только собираясь сюда, хотел ей сказать. Дело в том, что еще во время нашей дружбы мы задумали нечто так и не удавшееся нам; мы хотели в погожий октябрьский вечер поехать в наш лесопарк и возле «Плацдарма» разжечь маленький костер из палых дубовых листьев. Мы будем сидеть у костра, и смотреть на огонь, и дышать горьким пахучим дымом — такой бывает, только когда горят дубовые листья. И вот теперь, смущаясь, сбивчиво, торопливо, я сказал об этом Ирине. Она сразу же согласилась.
— Что ж, давай. Только не знаю, цела ли та скамейка.
— «Плацдарм», — подсказал я.
— Да, да. Помню — мы ее тогда почему-то так назвали…
Условились: после заката солнца встретиться на остановке трамвая.
— В котором часу? — спросила Ирина.
— А зачем тебе точное время? Я приду в ту минуту, когда скроется солнце.
Она усмехнулась.
— Что ж ладно. Напоследок тряхнем стариной…
Стоял сухой, погожий октябрь. Дожди еще не начались. Днем было прямо по-летнему жарко, но к вечеру осень брала свое: солнце заметно сократило свой небесный путь, подымалось уже невысоко, все сильнее смещаясь к югу.
Мы ехали в лесопарк, потом шли к нашему «Плацдарму». Боярышниковые джунгли исчезли — их вырубили, очищая аллеи, и старой скамейки не было, место, где она стояла, пустовало.
— Здесь? — спросил я.
— Нет, левее — вон за тем бугорком, — отозвалась Ирина.
Почти всю дорогу она молчала, о чем-то думала.
Вокруг «Плацдарма» росли старые дубы. Они одни не изменились за четверть века, были такие же раскидистые, могучие. Я стал сгребать под ними палые листья, затем брал ворох и нес туда, где когда-то находился наш «Плацдарм».
Быстро темнело. Холодная октябрьская заря слабо освещала теряющие очертания дубы. Я чиркнул спичкой, поджег листья. Огонь радостно и зло накинулся на них, собираясь сразу же сжечь. Но тут я навалил на пламя целую охапку. Огонь исчез. На месте его появилось беловато-синее дымное завихрение. Дым был очень густой,
Ирина сидела на земле, крепко обхватив руками колени, и неподвижно смотрела на огонь.
Я подвинулся к костру, стал вдыхать горько-дымный запах сгоревших листьев, потом подбросил еще охапку. Листья разом вспыхнули, и уже не широкое пламя, а мощный огненный столб поднялся в небо, на котором из-за света от костра не было видно звезд. Я не отводил глаз от огня — это была минута, которую я ждал много лет.
— Чудесно, правда? — спросил я.
— Да, красиво, — сказала она. — Только ты отодвинься от огня, а то искра стрельнет, прожжет брюки.
ОЧЕРКИ
МЕСЯЦЕСЛОВ
Вот уж почти треть века в самом начале осени, зимы, весны езжу в лес, в наши подмосковные Сокольники. Только летом не бываю, очень уж шумно там, многолюдно. Летом хорошо в дальних лесах — в Звенигородской тайге, в Загорском заповедном лесу.
А из Сокольников редко возвращаешься с пустыми руками — почти каждый раз привозишь две-три странички в записной книжке, написанные там же, на месте, где подсмотрел в жизни леса еще невиданное.
Так и появились маленькие рассказы моего Месяцеслова. Герой их один — старый смешанный хвойно-лиственный лес в Сокольниках.
Лес весь светится изнутри, в середине октября пожелтели все листья — дубовые, березовые, кленовые. Только зелеными пятнами темнеют молодые сосны.
Вышел на опушку — здесь куда темнее, чем в лесу. Эх, нет с собой люксметра — измерить бы разницу в освещенности, когда желтой листвы еще много.
Как падают дубовые листья? В сильный ветер летят вниз, как камни, по прямой, почти не планируя. Но вот ветер утих. И лист падает вдоль ствола, парит медленно, осторожно, нехотя и вдруг неизвестно отчего кувыркнется в воздухе и — понесся к земле как подбитый самолет.
А раз было такое. С самой вершины дуба сорвался крупный широколопастный лист. Летел он необычно: очень уж медленно, очень долго парил, прежде чем опуститься на землю.