Облака и звезды
Шрифт:
Большой Лес начинается сразу, без переходов. Никаких кустарников, никакого мелколесья: прямо от унылой, неизвестно зачем проложенной асфальтовой дороги сворачиваю вбок на мокрую, упругую, устланную плотно слежавшимся листом тропку. И вот уж вокруг стоят старые дубы, среднего, послевоенного возраста березы и совсем молоденькие сосны — десяти-двенадцатилетки, деревья-дети. Смотрю под ноги, хожу вокруг деревьев, не пробилась ли где желтая Анемона с листьями, похожими на птичьи крылышки, или лазоревый, весь в густой седой шерстке Сон, или фиолетово-лиловая Медуница — эфемеры леса, самые ранние цветы
Но и тогда, после зимнего солнцестояния, день уже прибывал: в темном декабре боязливо, робко — всего на одну минутку; потом, в снежно-морозном январе, расхрабрившись, — на две, на три минуты; в метельном феврале — на четыре, а после мартовского равноденствия — на полную мощность, на все пять минут! И так будет день расти весь апрель, весь май, до конца июня, до самого летнего солнцестояния. Светлое время почти совсем забьет ночь, зеленая заря вечерняя будет переходить в розовую утреннюю. И солнце будет сверкать на небе все семнадцать часов.
Только в августе вспомнишь, что есть на земле сумерки. Но до этого еще далеко, очень далеко. А сейчас заходящее солнце проделало за день вон какой путь! И видно, устало с непривычки. Ничего!.. Пусть привыкает!..
Апрель пасмурный, сырой, осенний. Небо затянуто непроницаемыми, сплошными, слоистыми облаками — стратусами.
Иду по лесу. Кругом все обвислое, холодное, мокрое.
Вдруг впереди, на пригорке сверкнула и желто засветилась одна старая сосна — от вершины до корня. Сверкает чешуйчатая кора, сверкает зеленая крона. А кругом не день — сумерки.
В чем же дело? Хитрое солнце прожгло в стратусах маленькую дырку и пропустило в нее всего-навсего один-единственный луч. Луч этот смог осветить лишь одну сосну, но зато осветил ее всю — с ног до головы. Вот она в одиночку и светится на пригорке.
Лесная опушка в Сокольниках. На влажных глинистых косогорах вовсю цветет мать-мачеха. На бурьянной серой, сухой подстилке нестерпимо ярко светятся круглые цветы солнечного цвета. Безлистный, узловатый короткий стебелек в густой белой шерстке, а на конце одиночный цветок — маленькое солнце; и светит, только когда на небе светит большое солнце. Спрячется оно, и цветок спрячется в зеленой обертке.
Лес уже без снега, уже не зимний, но еще не очнулся от долгого зимнего оцепенения, еще не успел отряхнуться от только что сошедшей снежной воды. Всюду еще голо, мокро, грязно. Старые, вконец прохудившиеся листья плотно прилипли к земле, почти слились с нею, перешли в нее. В каждой ямке грязно-серый снег, бедный, жалкий, последний. К вечеру его уже не будет. Каждая дорожка — маленькое длинное озерцо. На дне сереют твердые снежные бугорки. По краям озерца пузырится грязная пена.
В самом преддверии весны лес нем, одноцветен — весь серый. Весеннее
Осенняя выдалась весна. В марте, даже в апреле шел мокрый снег. Солнечные дни были наперечет. Только после Первомая установилась ясная погода. И все увидели: солнце втихомолку, прячась за тучами, с каждым днем восходит, все отступая к северо-востоку, заходит, все отходя к северо-западу. А в полдень подымается почти до зенита, до прямо-таки июньской высоты.
Сегодня я в последний раз в Сокольниках. Приеду сюда опять только к листопаду. С мая по сентябрь лес мой превращается в парк — в место пикников, вылазок, гуляний. В это время быть с лесом наедине очень трудно.
Иду по совсем сухой асфальтовой дорожке, сворачиваю на боковую тропку. И вот я снова в Большом Лесу. Он весь полусквозной, весь в легком светло-зеленом дыму молодой листвы. Темный костяк крон пока еще просматривается, но с каждым днем все более скрывают его мокро-блестящие на солнце, еще не сформированные листья. Как все новорожденные, как все младенцы, листья сейчас очень похожи друг на друга: кленовый на дубовый, березовый на орешниковый, крушиновый на боярышниковый. Но пройдет время — остановится в росте березовый листок, небольшой, округлый, а дубовый лист будет все крупнее, все толще, все крепче, пока не станет огромным, широколопастным, пока грубая, густая темно-зеленая листва не скроет искривленные могучие ветви. Но таким я мой лес не увижу. Таким он будет без меня почти полгода. Встретимся мы в октябре. Прощай, лес! До осени!
ДОКУЧАЕВСКИЕ РОЩИ
…В багрец и в золото одетые леса.
В конце октября день уже порядком убавляется. И когда мне наконец-таки удалось достать «Волгу», было уже четыре часа. Я забеспокоился: сто восемьдесят километров — не близкий путь, тем паче что шофер Николай Яковлевич бывал в Каменной степи лет шесть назад, а в пятьдесят четыре года память у человека уже не та.
— Не будем плутать?
— Не должны бы.
По неопределенности ответа я понял: Николай Яковлевич допускает печальную возможность — проблуждать по безлюдным ночным проселкам долгие, долгие часы.
Да, дела невеселые… Оказывается, и здесь, рядом с Каменной степью, о ней не знают… Не лучше, чем в Москве, где мой приятель-литератор, узнав, куда я еду, уверенно сказал:
— Ага, Каменная степь… Как не знать! Это в районе Голодной степи.
Другой не менее авторитетно отнес ее в Калмыцкую АССР.
Третьего варианта я не стал ждать… Я-то твердо знал, где Каменная степь, знал давно — ровно восемнадцать лет.
Погожим московским утром достал я из почтового ящика свежую «Правду», увидел: через всю полосу протянулась фотопанорама. До самого горизонта уходят просторные степные дали. И эти дали перекрещивают, вклиниваются в них необычные узкие, длинные леса. Не молодые посадки, нет, а именно леса, рощи — рукотворные, человеком созданные дубравы, уже многолетние, густые, давно живущие на земле.