Обними меня
Шрифт:
Махсум-почо не торопился с ответом. Он сдвинул свои кустистые брови и задумался. Потом вздохнув, сказал:
– Упаси нас Всевышний от напастей. Что же это творится? Дезертиры? Я обязательно поспрашиваю у наших людей, кто и что слышал.
– Простите меня, Махсум-почо. Да пусть оводы растерзают мой язык. Я должен спросить.
– Да, сын мой?
– А дочь ваша? Мне сказали, она иногда коня там в ручье купает. Может, видела что?
Махсум-почо в упор посмотрел на участкового:
– Дочь моя, свет души моей, девочка домашняя. Что она может знать?
– Простите. Простите ради Всевышнего. Конечно! Конечно! Откуда ей знать? Благословите нас, Махсум-почо.
Участковый поспешил к лошади. Председатель чуть замешкался и, как бы помогая старику отстегнуть протез, тихо спросил:
– А с наганом что делать?
– Туда же…»
Мне заплатили за рассказ. По случаю прикупил мяса.
Уже сидя всей семьей за блюдом плова, я всё же не чувствовал победы интеллекта над пищей. И с памперсами, которые упомянула моя жена, эти чувства не возникали. Хотя я уловил некую логическую связь между поеданием плова и конвертиками использованных памперсов. Может, где-то я и использую это наблюдение.
Жена, каждый раз, протягивая ложку к блюду, как бы ненавязчиво подбадривала меня, что всё будет хорошо, и что будет «ох, как много заказов» и что все вместе поедем и в Дубай, и в Турцию.
Я прикрыл глаза.
Я сам… Душа моя стала мерзнуть. Слишком много вокруг было людей – семья, улица, город.
Быстрее, быстрее к Мехри, к моей снежинке. С ней тепло.
Я выпросил у доктора прогулку с Мехри.
Осенняя аллея ботанического сада была безлюдна. Мехри, укутанная в ярко жёлтое, под стать времени года, тёплое одеяло, сидела в коляске, которую я толкал перед собой. Кот сидел на коленях у Мехри. Пытался было я объезжать острова опавшей листвы, чтобы не нарушать их причудливую красоту, но бесполезно. Листья всё же налипали на колеса и кружились венками.
– Дедушка, а расскажи мне опять, как я маленькая была.
– Опять?
– Ну, де-е-душка…
– Хорошо. Слушай. Ты родилась очень красивой. И все приходили на тебя смотреть. Такая ты была, как солнышко. Тебя все очень любили, носили на руках и обнимали.
А я всё время брал тебя на руки и подкидывал к верху, потом подхватывал.
– А я смеялась. Я смеялась! Я знаю. Ты рассказывал. – Мехри оборачивалась и смотрела на меня своими большими и смеющимися глазами.
– Да! Ты помнишь? Ты была хохотушка. И когда ты смеялась, вокруг всё расцветало.
– А я же сейчас смеялась, а ничто не расцвело.
Я повернул на цветочную аллею.
– Вот видишь, они услышали, как ты сейчас хохотала, и расцвели.
– Правда-правда?
Мехри смотрела на распустившиеся хризантемы и пионы и улыбалась. Потом вдруг спросила у меня:
– Дедушка, а ты кем работаешь? Дворником?
– Почему дворником? – я улыбался.
– Они хорошие. И у нас в детдоме тоже один старик работал. Дворником был. Он всех, у кого мамы или папы находились, вёл к директору. На тебя похож. Только ты без бороды.
– Я писатель, солнышко моё. Пишу рассказы.
– А-а… Ты сказки пишешь, я знаю. Ты мне их читал.
– Нет, солнышко. Это не мои сказки. Но я тебе напишу. Обещаю.
– А сейчас ты сможешь рассказать сказку? Прям для меня-для меня.
До сих пор спавший на коленях у Мехри кот поднял голову и с сомнением посмотрел на меня своими желтыми глазами.
– Слушай… Однажды во дворе в песочнице встретились мальчик и девочка. Они быстро подружились.
–
– Девочку звали Анна. А мальчика звали Марк.
– Дедушка, я их уже люблю.
– Я тоже их люблю.
«Утренний ветерок сплел запахи, исходившие из окон жилых кварталов в тугую косу: тут и горячее молоко с ржаной лепешкой, и яичница с помидорами, и сырные сосиски. И запах укропа. Укропа и базилика. Запахи никак не настраивали на путешествия. Но влюбленные уже решились. Анна и Марк шли по аллее мимо самолета АН-2 что был установлен на косом постаменте с отбитой памятной табличкой. На его винте, как на ветке, рядком сидели индийские скворцы и непрерывно пререкались между собой. Самолет же устал и никуда лететь не хотел. Вид его был отрешённым. Есть такое и в людях.
Анна и Марк летели в Новосибирск через столицу. Руки их были заняты туго набитыми дорожными сумками. Местный пёс, флегматично подлаивая, сопровождал их.
Марк обернулся к нему:
– Что, друг, тоже хочешь в Новосибирск?
Пёс остановился и посмотрел в глаза Марка:
«Ты улетишь без меня, Марк. Но там, в далеком городе, я тебе встречусь. Я буду рядом с тобой и согрею, когда ты будешь лежать в стужу на скамейке автобусной остановки. Я буду как раз тогда, когда уже на твоём лице перестанут таять снежинки. А тут и Анна подоспеет. Пиши, Марк! Пиши свои стихи».»
Тайна
Мне три года. Я сижу в прохладном арыке голышом. Вода с легким усилием обходит мою грудь. Короткая трава вдоль арыка озябла в корнях и тянет свои стебли к редким лучам солнца. Часть двора прикрывает орешник, для всего что под ним кажущийся небосводом. Редкие солнечные лучи, потревоженные легким касанием ветерка, размываются, потом с дрожью и волнением застывают в неверном покое.
Август. Я сижу в арыке голышом и жду, когда мама выйдет из летней пристройки. В руках у нее будет большой плетеный поднос с еще сырыми лепешками. Она будет печь хлеб. Тандыр, стоящий под навесом, чуть подрагивает от жара, что заперт в нем. Таинство огня и земли прикрыто невзрачным листом оцинкованной жести.
Сквозь мелкую рябь воды, обтекающей мое тело, я вижу и свой корешок, превратившийся в темное пятнышко. Потом из-под воды пытаюсь подкрасться ладонью к водомерке, снующей по поверхности. Еще ни разу не поймал, но раз за разом сжимаю руку в кулак и подношу к глазам, в надежде увидеть ее поближе. Сквозь воду разглядываю дно арыка, стелющуюся редкую траву, несомую невидимой силой, стайки песчинок, вдруг срывающиеся с места и быстрым веером ускользающие, исчезающие.
На гребне дувала горлица стыдливо отворачивается от уверенно наскакивающего на нее самца, распушившего на груди перья. Неведомо ему, что она ищет корм для двух неоперившихся, еще в зеленоватом пуху, птенцов. Хлопнув на прощание крыльями перед незадачливым ухажером, горлица, стремительно облетев топчан, устремляется прочь. Топчан крыт шифером, но потолок обит циновкой из камыша, и солнечный жар не может пробраться дальше, где на курпаче дремлет моя прабабушка. Лицо ее в покое. Глубокие морщины говорят о том, что уже долго она живет. Рядом на пестром, сложенном вчетверо дастархане, стоят большой красный термос, перевернутая вверх дном пиала и тарелка с куском обветренной, смуглой лепешки. У изголовья прабабушки, за топчаном, на веревке висит тугим козьим выменем полотняная наволочка с кислым молоком. Капли влаги просачиваются сквозь ткань и стекают к концу душистого конуса, чтобы сорваться доброй, полновесной каплей. Именно этот звук редкой капели и убаюкивает прабабушку.