Обними меня
Шрифт:
Хлопает дверь. Это мама. Это мама. Мне хочется все время повторять эту фразу. Это мама. Она в ситцевом платье и в туго обтягивающем ее стан камзоле. Так никто ее и не смог отучить от этого камзола. И в холод, и в жару она в нем. Выросла в горном кишлаке с киргизами, оттуда и эта привычка. Мама идет к тандыру. Она быстро оглядывает двор и, встретившись со мной глазами, широко улыбается, окликает меня:
– Душа моя, ты не замерз?
Я тоже ей улыбаюсь. Мама начинает светиться. Тени вокруг нее пропадают. Она всегда начинает светиться, когда разговаривает со мной, а иногда и просто так, когда сидит и молчит, думает о чем-то, или быстрым, легким шагом пересекает двор. От нее идет видимый свет, с мелкой золотой пылью и искорками, которые не оставляют следа. О том, что мама
Мама кладет поднос на стол у тандыра и сдергивает легкое покрывала с лепешек. В своей бледной, стыдливой наготе тесто чуть вздрагивает от неожиданности. Мама успокаивает их. Не словами, нет. Она разговаривает со всем беззвучно. Как-то так, что и я не слышу. Но я понимаю, что она разговаривает. Об этом тоже знаем только мы, мама и я. Уже тандыр готов закричать, как мама быстрым движением убирает жестянку рукавицей. Тандыр облегченно выдыхает жаром и осыпается редкими искрами. Мама поправляет горящие угли короткой кочергой, потом усаживается на лавку и, глядя на меня, снова улыбается. Она сидит на лавке, вытянув носочки и сжав коленями ладошки. Потом ярко засветившись, отчего даже бледные лепешки зарделись, раскинула руки, приглашая меня в свои объятия. Я выскочил из воды и, оставляя на земле мокрые следы, побежал к матери. Надо было спешить. Это не надолго. На чуть-чуть. Маме надо печь лепешки.
Самое лучшее в жизни, это дышать маме в шею. Особенно, когда она обнимет так, что ты весь в ее объятиях. И осыпает твою голову поцелуями. И гладит тебе плечо и спину. И говорит что-то прямо в ухо. Тихо и нежно. И от ее слов пахнет то горной мятой, то базиликом. И вся она пахнет… Я научился вызывать этот запах. Надо взять горячий от солнца камешек и подержать его в сжатой ладони. Потом, когда камешек станет влажным, поднести к губам. Это запах мамы. Моей мамы. Я дышу в шею маме, и она тихо говорит мне, что любит меня. Потом спрашивает, люблю ли я ее. Я не могу ей ответить. Только крепче обнимаю. Я хочу сказать, как я люблю ее, но задыхаюсь. Что-то между горлом и грудью распухает во мне и не дает говорить. Я задыхаюсь. Мама отстраняет меня, улыбается и целует меня в глаза:
– Ну, что ты? Вот я. Я с тобой.
Свет от мамы не слепит мне глаза.
Она сажает меня на лавку. Теперь она будет говорить не со мной. Она печет лепешки.
Я смотрю, как она надевает рукавицу и взяв подушечку, укладывает на нее первую лепешку. Голой ладонью она ласково проводит по боку тандыра. Это она будит печь от дремы. Потом макает ладонь в чашу с водой и быстро проводит по бледной спинке хлебца. Дальше она почти по грудь ныряет в зев печи и мгновенно возвращается уже за второй лепешкой. И так, раз за разом. Это похоже на танец. А иногда, мама еще и подпевает себе. Мне нравится смотреть, как она это грациозно делает. Танцует. Щеки у не становятся пунцовыми. Выбившиеся, из-под по-киргизски завязанного на затылке платка, волосы прилипают клицу. А один кудрявый локон и вовсе начинает игриво мешать маме. Мама сдувает его на бок краем губ. Локон же возвращается вновь на глаза. Так они и веселятся. Пока мама не отправляет последнюю, самую маленькую лепешку-кульчу в печь. Закрывает жар жестяным листом. Потом она садится рядом со мной. Заправляет непослушный локон в платок и, выдохнув мятой, смотрит на меня сбоку, улыбается. Я не вижу, что она улыбается. И что смотрит, не вижу. Но мама начинает опять светиться. Я же чувствую, что мне тепло с ее стороны. И золотая пыль в воздухе. Мы сидим и молчим. Нам так тоже хорошо.
Но вот тандыр подал знак маме, и мама встала. Я спрыгнул с лавки и побежал к арыку. После того, как согрелся, не очень хочется лезть в арык, но я бултыхнулся в него. Сейчас будет самое главное. Я смотрел на маму и улыбался. Сердце стало биться быстрее. Мама не обращала на меня внимания. Она доставала из тандыра румяные лепешки
– Держи! Быстрей! Уплывет же!
Я раскидываю руки и стараюсь угадать направление, по которому кульча пойдет ко мне. Сердце бешено стучит. Кульча бьется о берега арыка, ее пытаются задержать корни травы, но она вертится, уворачивается и стремится к середине арыка. И, вот, она уже рядом. Я хватаю беглянку и поднимаю ее радостно над головой, улыбаюсь. Мама ослепительно светится:
– Это она сама к тебе убежала, – оправдывается мама и, осыпая искорками все вокруг себя, несет хлеб к топчану, дабы получить одобрение бабушки и протянуть первый ломоть хлеба старшей.
Я впиваюсь в кульчу зубами, и сначала втягиваю впитавшуюся в горячий хлеб воду, а потом прокусив все еще хрустящую корочку, начинаю есть. Глаза мои закрыты. Я слышу только себя. И вижу свет сквозь веки. Это свет от мамы.
Раннее утро. Я кладу телефонную трубку и как-то каменею. Я знал, что это случится когда-то. Но не ожидал. Не сегодня. Да, никогда! Какое сердце смирится?
Увидев маму, как-то строго лежавшую в постели, я подсел к ней и взял ее остывшую ладонь в свои руки. Подбородок мамы был подвязан. «Все, – подумал я, – мама умерла». Я смотрел на маму и пытался как-то запомнить ее лицо. Не к месту всплывало ее молодое лицо, ее смех. Так и сидел, пока не поправил подушку под ее головой. Под ней лежал сложенный бархатный камзол. Тот. Тот, который я любил.
Я не смог сдержать рыданий и склонился над мамой, обнял ее. И тут вдруг я услышал ее голос: – Ты же любишь меня?
Я почувствовал запах базилика. Я слышал ее голос. Я крепче обнял ее и хотел крикнуть «Да, конечно! Только не уходи!». Но я стал задыхаться. Я не мог ничего сказать. Горло опять перекрыло. А потом вокруг разлился свет, золотистый, с искорками. Я лежал на груди у матери и слышал ее ласковый голос: – Ну, что ты? Что ты? Я с тобой. Я всегда буду с тобой.
Я опять стал дышать. Свет матери лился в мою грудь.
Никто этого не видел. Об этом знаем только мы, мама и я.
Муха
Не знаю, с чем это связанно. Есть звонки, которые внутренне тревожат. Звонил городской, служебный. Я сидел, откинувшись в кресле, руки за голову. Скосил глаза на аппарат на столе. Муха рывками бегала, как дачница на грядках по трубке цвета слоновой кости. На звонок никак не реагировала. Однозначно, глухая. Телефон звонил требовательно. Я уже был в напряжении. Мне кажется, я напрягся еще за секунду до того, как телефон ожил.
– Алло… Издательство…
В трубке назвали мою фамилию, имя и отчество. Так обычно диктуют. Называют, глядя в некую запись. Не на память.
– Да, это я
В трубке представились:
– Подполковник… Безопасность…
Где-то я читал, что человек думает в восемьдесят раз быстрее, чем говорит.
«Что? Что могло случиться? – думал я. Недавно печатали «Толкование Корана». Автор, он же и заказчик, забрал весь брак, мол, он сам уничтожит по каким-то своим особым канонам. Не сдаст, как мы, в макулатуру. Способ оказался донельзя прост: скинул всё ночью в речку. Листы с арабской вязью мелкой рябью покрыли берега реки чуть ли не на километр. Бдительные жители сообщили «куда следует» о «листовках». Вылавливали макулатуру дня три. Автор был оштрафован. И к нам, вроде, претензий не было. А может?.. Недавно опубликовали брошюру с примерами частушек. Ну, да… Мат присутствовал. Но это фольклор времен Великой Отечественной. Тогда матюги в адрес фашистов всячески поощрялись. Правда, мне звонил встревоженный идеолог из областной администрации.