Оборванная переписка
Шрифт:
Я не буду говорить — было ли что-нибудь подобное въ вашей жизни, дорогая Варвара Львовна, но думаю, что и вы могли бы припомнить кругомъ васъ т же противорчія и жестокости… Это — жизнь!.. И лучше всего такъ или иначе уйдти отъ нея.
С. Р.
XLVI
Петербургъ, 9 іюля
Какъ уйдти, куда уйдти, если эта жизнь хватаетъ васъ за горло и заставляетъ жить… и мучиться ежесекундно?.. Я уже недли три не получала ни строчки отъ мужа и не знала, что думать, и металась отъ безпокойстватизъ стороны въ сторону… Сегодня — письмо, строчки
Викторъ ршилъ посвятить всю жизнь ему, но рядомъ съ этимъ онъ сходитъ съ ума отъ тоски по Вит и Вов, умоляетъ простить его, пишетъ, что не достоинъ прощенія, и прибавляетъ, что не переживетъ, если я оттолкну его… Онъ пишетъ мн, «любящей и всепрощающей», а у меня въ сердц клокочутъ злоба и жалость, не нжная, а оскорбительная жалость…
И я не знаю, что длать, на что ршиться! Это тоже* жизнь съ ея жестокостью и противорчіями! И надо уйдти отъ нея? Да?
В. Ч.
XLVII
Петербургъ, 10 іюля
Сейчасъ получила изъ Нерви такую телеграмму: «Умоляю, прізжай съ дтьми, спаси меня». Я вызжаю сегодня вечеромъ.
В. Ч.
XLVIII
Петербургъ, 7 ноября
Почти четыре мсяца я ничего не знаю о васъ, дорогой Сергй Ильичъ. Гд вы? Что съ вами? Много хочется разсказать вамъ и страшно прикасаться къ пережитому… А neрежито не мало! Теперь все немного улеглось и затихло… Напишите мн о себ и о вашемъ мальчик.
В. Ч.
XLIX
Турьи Горы, 11 ноября
Варвара Львовна, дорогая!
Я уже пересталъ ждать письма отъ васъ и вдругъ — большой конвертъ съ яснымъ, крупнымъ почеркомъ. И въ заснувшемъ сердц что-то вдругъ точно заныло…
Да. Четыре мсяца я ничего не зналъ о васъ; сначала волновался, потомъ даже тосковалъ и, наконецъ, ршилъ, что такъ лучше… Но что же было съ вами? Гд вы были все время? Какъ сложилась ваша жизнь теперь?..
Вы спрашиваете о моемъ мальчик. Онъ въ Москв. Я отправилъ его учиться, самому мн было трудно заниматься съ нимъ. Но я усплъ уже привязаться къ нему и первое время посл его отъзда даже скучалъ безъ него. Потомъ привыкъ. И теперь совсмъ одинъ. Да, одинъ! Вотъ мое состояніе духовное и физическое. Но я не жалуюсь.
Найдена свобода, найденъ покой! Только иногда душа заплачетъ о тепл, о солнц… Но я гоню это отъ себя…
Что же было пережито вами въ эти четыре мсяца? Если не очень больно — пожалуйста, напишите мн.
С. Р.
L
Петербургъ, 15 ноября
Когда вначал іюля я написала вамъ, что ду въ Нерви — я сама не знала, что будетъ дальше. Я знала только, что должна хать и спасти отца моихъ дтей.
Я застала его совершенно разбитымъ, и нравственно и физически. Онъ мсяца два уже не спалъ, сначала отъ того, что ни на минуту не отходилъ отъ своей больной, потомъ — отъ страшнаго нервнаго разстройства… И онъ, видимо, совсмъ не могъ владть собой. Первые дни нашего прізда, онъ при дтяхъ начиналъ разсказывать мн о своемъ гор, о своей любви къ покойной; я уводила мальчиковъ и уходила сама съ ними,
Но еще больше страдала я, когда онъ ласкалъ ея сына, Сережу. Вначал я совершенно не могла выносить этого. Когда Викторъ Ивановичъ клалъ свою голову на голову Сережи и говорилъ ему: «Ну что мой миленькій»? какъ бывало говорилъ нашимъ дтямъ, моимъ дтямъ — я вся блднла и убгала изъ комнаты. И обида, и злоба, и горе разрывали мн сердце въ клочки. Я цлый мсяцъ работала надъ собой и не могла задавить въ себ этихъ чувствъ и не могла простить мужу его жестокости ко мн… Я и мальчика возненавидла такъ, что боялась остаться съ нимъ вдвоемъ…
Наконецъ, я дошла до того, что ршила забрать моихъ дтей и хать въ Россію. Разъ, когда мужъ ушелъ съ Сережей гулять, я собрала дтей, уложила вещи и уже велла выносить ихъ.
Мужъ вернулся почему-то раньше, чмъ обыкновенно, взглянулъ кругомъ, потомъ на меня и сразу все понялъ.
— Ты бросаешь меня? — спросилъ онъ такъ кротко и приниженно, что опять сдлался мн жалокъ, только жалокъ.
— Я узжаю съ дтьми…
— Почему?
Я не хотла ему говорить правду, но она вылетла точно сама собой.
— Намъ незачмъ быть вмст… Мы не любимъ другъ друга.
— Ты меня не любишь?
Онъ спросилъ такъ, точно мысли не могъ допустить, что я разлюбила его. И я съ особеннымъ злорадствомъ сказала:
— Не люблю…
Помню, какъ онъ двинулся ко мн, точно хотлъ взять меня за руки, а я отшатнулась отъ него и почти закричала:
— Да! Не люблю! И жизнь съ тобой подъ однимъ кровомъ — не жизнь, а мука! И ничто не сравнится съ этой мукой: ни страданія ревности, ни оскорбленная любовь, ни что!
Онъ опустилъ голову и молчалъ. Я и не ждала отвта… Рядомъ въ комнат послышались дтскіе голоса, и я хотла пойти къ нимъ…
Тутъ произошло что-то совсмъ неожиданное: этотъ избалованный человкъ, который только позволялъ женщинамъ обожать себя, бросился къ моимъ ногамъ съ мольбой не бросать его… Онъ плакалъ, цловалъ мое платье, мои руки и безпомощно всхлипывалъ, повторяя:
— Ты одна можешь спасти меня!..
Я слушала его съ сожалніемъ, но безъ волненья… Вбжали дти, притащили за руку и Сережу, который почему-то упирался и не хотлъ идти. Видъ отца, заплаканнаго и обиженнаго, растрогалъ ихъ сейчасъ же, и вс они начали его цловать, поднимать съ полу и просить меня успокоить его…
Я осталась. И не только осталась, а еще взяла къ себ Сережу, этого болзненнаго и одинокаго мальчика, и дала общаніе воспитывать его вмст съ моими Васей и Вовой.
Три мсяца жизни за границей прошли очень тяжко, мы оба точно влачили тяжелую ношу, Мы перезжали изъ города въ городъ — будто колодники, прикованные къ одной тачк: онъ думалъ о своей печали, я страдала своимъ горемъ. Онъ не отходилъ отъ меня и это меня раздражало и злило. Я вспоминала, какъ прежде я грустила, когда онъ не бывалъ дома, и какъ его выводила изъ себя моя грусть. Теперь, когда онъ цлыми вечерами сидлъ около меня — я мучилась мыслью: почему это не прежде, когда я такъ горячо любила его? Почему въ жизни все хорошее приходитъ всегда поздно? И я тосковала и радовалась, если онъ узжалъ куда-нибудь.