Оборванная переписка
Шрифт:
Позже я зналъ, что ее еще волнуетъ политика, и то больше вншняя. Война была для нея занимательне всего на свт. Она выросла на разсказахъ о «француз»; въ имніи ея отца показывали погребъ, гд заморозили троихъ плнныхъ, показывали мсто, гд французскіе солдаты, переходя рку, проваливались въ проруби, выскакивали и замерзали. Бабушка разсказывала все это съ мельчайшими подробностями и врила, что сама это видла: такъ въ ея дтскомъ мозгу ярко запечатллись эти разсказы.
Затмъ она вышла замужъ за военнаго. Во время «Севастополя» она была уже вдовой, но братъ ея мужа, тотъ, что похороненъ
Во время франко-прусской войны бабушка не выпускала газеты изъ рукъ и прочитывала о войн «отъ доски до доски». Она перепутывала имена, долго думала, что Седанъ французскій полководецъ, и волновалась «за Седана», ненавидла нмцевъ и при малйшей ихъ неудач радовалась, какъ ребенокъ. Читала она газеты всегда громкимъ шопотомъ, и мы съ Лелей старались ловить движенія ея губъ и слдить за ея лицомъ, какъ оно то расплывалось въ улыбку, то длалось грустнымъ и сумрачнымъ. По этимъ признакамъ мы узнавали политическія новости, — на чьей сторон побда, р вмст съ бабушкой были всецло за французовъ.
Въ этотъ-же годъ меня увезли изъ Турьихъ Горъ и отдали въ гимназію; я видалъ бабушку только на каникулахъ. Она продолжала баловать меня, какъ ребенка, но ее смущали мои демократическіе взгляды, и она постоянно спорила со мной, хотя — какъ мн было извстно — она задолго до освобожденія отпустила своихъ крестьянъ на оброкъ. Когда я разъ напомнилъ ей это, она сказала:
— А все-таки изъ хама не будетъ пана!
Не одобряла она и моего поступленія въ университетъ; она признавала настоящими людьми только военныхъ, хотя въ послдніе годы жизни и говаривала:
— Вдь это теперь въ военную службу вс идутъ: и ужъ, и жаба! Въ наше время не такъ было.
А когда я объявилъ ей, что оставленъ при университет, она поздравила меня грустно и, вздохнувъ, сказала:
— А все-таки не дворянское это дло…
Сестру Лелю она тоже не хотла отпускать въ гимназію, находила неумстнымъ сидть ей рядомъ съ поповнами и мщанками, но сама Леля настояла на этомъ, да и мать не препятствовала: она не отходила отъ больного отца и ей некогда было заниматься дочерью.
На каникулы мы съ сестрой прізжали вмст и бабушка никогда не переставала относиться къ ней, какъ къ маленькой. Леля платила ей тмъ же; она никогда не спорила съ ней, жалла огорчать ее и скрывала отъ нея многое, чего не скрывала отъ матери, съ которой она была жестка и сурова.
Въ послдній разъ я помню бабушку съ Лелей, когда сестр было уже лтъ девятнадцать. Странно было видть семидесятилтнюю сдую старуху, ласкающую, какъ безпомощнаго ребенка, эту самостоятельную и непримиримую двушку, и Лелю, разговаривающую съ ней кротко, какъ съ маленькой.
Мы долго скрывали правду объ участи Лели отъ бабушки и говорили
Но разъ, въ спор со мной, она дошла до крайняго раздраженія и бросила мн:
— И въ кого вы такіе? И ты за сестрой пойдешь…
Бабушка навострила уши, но ничего не спросила.
На другой день она пришла ко мн въ комнату, чего уже никогда не длала, сла, помолчала, почмокала губами — какъ всегда при большомъ волненіи — и сказала:
— Сережа! гршно обманывать старуху… Скажи мн правду: гд Леля?
Я сказалъ ей.
— Это гд же? за границей?
Я коротко разсказалъ ей всю правду. Она слушала, нахмурившись, и озабоченно качала головой. А когда я окончилъ, она со страннымъ добродушіемъ сказала:
— Съ чмъ въ колыбельку — съ тмъ и въ могилку… Какъ съ рожденія буянкой была — такъ буянкой и осталась!
Точно она говорила про нашалившаго ребенка, точно не уясняла себ всей правды.
И все эте съ необыкновенной ясностью вспомнилось мн вчера. Вспомнились и самые послдніе годы ея жизни, когда он, вдвоемъ съ мамой, были погружены съ головой въ мелочи жизни, только въ одн мелочи… Вспомнилъ я и то, какъ она осталась здсь одинокая и сирая, похоронивъ дочь… И я тогда не пріхалъ къ ней… Она угасла медленно и спокойно, ни о комъ не вспоминая, не жаля о жизни, не ожидая ничего отъ смерти…
Агафья Власьевна закрыла ей глаза, похоронила ее и положила по моему распоряженію плиту.
Вотъ конецъ этой жизни, которая якобы для жизни была дана ей. А можетъ быть у нея и была эта жизнь? Вдь какъ легко просмотрть ее у близкаго человка. И чмъ ближе — тмъ легче просмотрть.
Сегодня мн не работалось. Какія-то странныя мысли лзли въ голову. Я бросилъ перо и пошелъ на кладбище. Черноглазая красавица, изображенная на портрет, не давала мн покоя, и я пошелъ на могилу бабушки, точно я ждалъ найти тамъ какое-то объясненіе…
Тяжелая плита однимъ бокомъ вросла въ землю и плотно придавила то, что было закопано подъ ней…
И вдругъ мн захотлось видть васъ. Я не могу вамъ объяснить этой психологіи, а вы можете, вы врите въ какое-то мистическое сочетаніе любви и смерти и не разъ говорили мн объ этомъ. И въ томъ вашемъ письм у васъ, можетъ быть, помимо вашего желанія, явилось это сочетаніе: когда вы ршили умереть — любовь М. побдила васъ…
Я не понимаю этого и ничего не могу объяснить… Но сидя на кладбищ — я думалъ о васъ…
Пришелъ и написалъ вотъ это письмо. Я знаю, какъ васъ интересуетъ каждое разумное созданье, какъ въ каждомъ вы видите человка, какъ вы рядомъ съ вашими Роденбахами постоянно читаете живыя страницы книги жизни. О себ писать не буду, да и достаточно занималъ я васъ собою. «Я», «я», «я» — это скучно и — по вашимъ словамъ — первый признакъ дурного воспитанія. Вы имете полное основаніе сказать, что я слишкомъ поздно вспомнилъ объ этомъ. Но иногда лучше поздно, чмъ никогда, хотя въ большинств случаевъ лучше никогда, чмъ поздно.