Оборванная переписка
Шрифт:
«Вс знаютъ, что Гаральдъ съ норовомъ. Зачмъ же едя приказалъ засдлать его подъ Сержа. Хорошо, что погибъ конь, а не сдокъ…»
«Сержъ сегодня ршилъ мсто для новаго дома: по ту сторону погоста, на опушк рощи, а ее раздлать въ паркъ…»
«Вчера новоселье… едя молчаливъ. Сержъ грустенъ… У насъ опустло…»
«Сергй Илларіоновичъ прислалъ казачка сказать не ждать его къ ужину. Опять едя!..»
«Сколь различны эти два человка! Одинъ чувствителенъ и великодушенъ, другой — грубъ и ничтоженъ. Одинъ любитъ стихи и сочинителей считаетъ
И, наконецъ, такая замтка:
«Лвый домъ стоитъ заколоченный. Не несутся оттуда ни звуки цитры, ни псни… Наша дорожка какъ-будто заросла травою… А едоръ веселый и свиститъ на весь домъ!..»
«Отъ Сержа — ни словца… Гд же онъ?»
На другомъ листк написано очень мелко, такъ, что едва можно прочесть:
«Что бы тамъ ни было — онъ будетъ всегда ближайшій къ моему сердцу.»
«Кто можетъ быть несчастне человка неспящаго? Съ самого Ильина дня я глазъ не сомкнула. Какую ролю играетъ мой мужъ?»
«Сегодня на крыльц едя распекалъ повара Илюшку. Я подошла. Онъ не видалъ. Два раза въ ухо. Пошла кровь. Я не стерпла, высказала все. Сержъ не допустилъ бы.»
Жалобы на безсоницу повторяются много разъ, иногда прямо:
«Опять не спала всю ночь напролетъ…» Или: «Не спала. Плакала. Молилась…»
На одной страниц неразборчиво написано:
«Мука! мука! Кажется, брошусь при всхъ передъ Господомъ и закричу: Прибери Ты меня, несчастную, одинокую! Одно мн остается — петля!»
Могъ-ли я подозрвать, что бабушка переживала такія страданія? Никогда ни однимъ словомъ она въ конц жизни не вспомнила о нихъ!.. Я бросалъ листокъ за листкомъ, жадно прочитывая ихъ. Встрчалось очень много стиховъ и прямо отрывочныхъ фразъ: «Я въ величайшемъ безпокойств…» «Неужели такъ будетъ вчно?..» «Что лучше: тысячи булавочныхъ уколовъ или одинъ ударъ кинжала?..»
Наконецъ, одна страница бросилась мн въ глаза яснымъ, крупнымъ почеркомъ:
«Сергй Иларіоновичъ прислалъ письмо, чтобы ждать его. Согласенъ крестить Любочку…»
Люба была вторая дочь бабушки. Она умерла двухъ лтъ; бабушка любила разсказывать, какой она была необыкновенный ребенокъ. И ея ясный почеркъ въ послдней записи можно было бы объяснить счастьемъ матери. Но дальнйшая приписка опять смутила меня.
«Ахъ, зачмъ все такъ случилось? Опять одни мученья!»
Больше я не нашелъ листковъ такого формата. Очевидно, часть альбома, отъ котораго они уцлли, была уничтожена.
Я разобралъ дальше листки по формату. Одна тетрадь въ четвертушку срой бумаги почти вся сохранилась нетронутою, изъ другой такой же были вырваны страницы и оторванъ весь конецъ. Въ первой тетради почти сплошь записи хозяйственныя: о посвахъ, объ умолот, о перевод во дворъ какой-нибудь двки или семьи, объ отпуск на оброкъ.
Бабушка овдовла въ 1849 году и, очевидно, какъ большинство русскихъ вдовъ, сейчасъ же стала «личностью», самостоятельной и дятельной, какъ мужчина.
«Поваръ Софронъ валяется въ ногахъ, проситъ отдать за него вышивальщицу Таню. Она не желаетъ. Я отказала. Это не при едор Иларіонович».
«Никто съ нашего села не хочетъ идти съ барщины на оброкъ. Не понимаютъ или не врятъ? Сегодня сама пойду на сходъ разговаривать съ ними…»
Очень часто записи идутъ не отъ одной бабушки и начинаются словомъ «мы».
«Мы ршили отпустить столяра Семена въ Москву… Пусть поработаетъ на вол…»
«Мы дали вольную Иль Ерофеву съ женою… Довольно натерплся онъ отъ покойника…»
«Вчера вернулся нашъ бглый Яшка… Покаялся, что бгалъ въ Соловки, говоритъ — душа просила. Мы его простили».
Кто эти «мы»? Я недоумвалъ… Очевидно, кто-то руководилъ бабушкой, и вс эти оброки и выкупы шли отъ кого-то, кому бабушка довряла. Я думалъ, что это какой нибудь управляющій имніемъ, но вдругъ наткнулся на слдующее:
«Онъ говоритъ, кто самъ живетъ, долженъ и другимъ жить давать»…
И тутъ же прибавлено:
«С. такъ добръ и великодушенъ, что радъ всмъ вольную дать. А моя дочь? Я передъ ней отвчать должна…»
Я вспомнилъ тогда, что ддъ Сергй пріхалъ посл смерти отца изъ-за границы для раздла имнія. Никакого раздла не произошло, онъ отказался отъ своей части въ пользу моей матери и теперь все цликомъ перешло мн. Очевидно, «мы» — это бабушка и beau fr`ere, Сергй Иларіоновичъ. Онъ конецъ сороковыхъ годовъ провелъ за границей и должно быть привезъ въ Турьи Горы новые взгляды, новыя убжденія. И въ записяхъ бабушки это видно на каждомъ шагу. Мысль о дарованіи свободы крестьянамъ постоянно борется въ ней съ привычками и практическими соображеніями. Рядомъ съ этимъ встрчаются и такія фразы:
«Вчера я читала въ старой книжк „Сверныхъ Цвтовъ“ повсть „Трактирная лстница“ Н. Бестужева. С. взялъ отъ меня книгу и сталъ читать вслухъ Монтаня, сказавъ: „Вотъ наука житейской мудрости“.
„С. подарилъ мн французскій экземпляръ Монтаня въ роскошномъ переплет…“
(Сколько разъ держалъ я въ рукахъ эту книжку Essais de Montaigne и не зналъ, какъ она попала въ нашу бдную библіотеку!).
Потомъ идутъ опять разныя хозяйственныя соображенія, но чмъ дальше, тмъ чаще они перебиваются другими замчаніями:
„Какъ борьба духа съ матеріей истомляетъ человка…“
„Его любимые писатели: философъ Емерсонъ и Карлейль. Онъ говоритъ, что они аристократы по возвышенности своего духа и демократы по любви къ человчеству, по желанію блага всмъ. Какъ увлекательно С. говоритъ объ этомъ…“
Но бабушка, очевидно, не увлекалась этимъ. Она выписываетъ цлые страницы изъ Жуковскаго, нсколько разъ цитируетъ Монтэня въ плохомъ русскомъ перевод, но все это безъ своихъ замчаній или дополненій. Гораздо горяче она относится къ житейскимъ фактамъ: