Оборванная переписка

Леткова Екатерина Павловна

Всю ночь я не спалъ. Жизнь, съ ея быстро несущимися днями и ночами, съ ея мимолетными радостями и печалями, опять показалась мн такой маленькой и вмст съ тмъ такой загадочной…

С. Р.

XLI

Петербургъ. 15 іюня

Я не люблю, когда говорятъ о чьей нибудь любовной исторіи, потому что это всегда иметъ характеръ сплетни, осужденія, залзанія въ чужую душу, обыска чужого сердца. Въ вашемъ разсказ о бабушк ничего этого нтъ. Она ушла навсегда и вн всякихъ осужденій и сплетенъ. И ея несчастная любовь не выходитъ у меня изъ головы. А главное, меня мучитъ мысль: неужели то, что называютъ «жизнью», т. е. день за днемъ, съ маленькими житейскими заботами и мелочами, можетъ вытравить

въ человк все, кром думъ о матеріальныхъ благахъ? Нтъ, не можетъ быть! Я назвала бы вамъ очень много стариковъ, которые до самой смерти сохраняютъ полетъ мысли и ясность ума, какому могутъ позавидовать и молодые. Я не говорю о Гладстон, о Дарвин, о такихъ великанахъ; нтъ, среди окружающихъ меня я могу назвать вамъ много именъ… Неужели это удлъ женщины? Гд же та «большая душа», о которой вы говорили? И вы помимо того, что бабушка просто заинтересовала меня, попали мн въ больное мсто. Мн постоянно больно видть, какъ женщина (въ большинств случаевъ съ помощью мужчины) ограничиваетъ свое существованіе, какъ она, по собственному желанію, низводитъ себя на низкій уровень и тратится на мелочи. Молодыя женщины, а чаще всего двушки, рвутся къ свту, къ знанію, къ свобод; у нихъ кипятъ идеи, стремленія… У большинства пожилыхъ женщинъ все это исчезло куда-то, матеріальный комфортъ и душевное спокойствіе — вотъ ихъ идеалъ. Идей никакихъ, одн домашнія заботы. Я часто увряла себя, что это мое заблужденіе или придирки. Я смотрла, напримръ, на сестру моего мужа, желала въ ней найти что-нибудь, кром хищническихъ инстинктовъ и самого откровеннаго себялюбія. И когда она начинала говорить съ озлобленіемъ «о передовыхъ женщинахъ», о дятельницахъ, о томъ, что женщин не нужно ни особеннаго образованія, ни дла, а только семья — мн становилось жаль ее; думалось, что наврное въ молодости волновало ее что-нибудь повыше того, въ чемъ она живетъ теперь… И я умолкала, а она считала меня побжденной.

Очень часто, когда я говорю о томъ, что не о хлб единомъ живъ человкъ — мн говорятъ:

— Когда мужъ даетъ вамъ большія средства, конечно, о хлб заботиться нечего.

Кругомъ меня женщины живутъ только вещами и въ вещахъ, волнуются матеріальными волненіями, радуются только житейскимъ благамъ. И когда я вижу женщину, исповдующую другія заповди и охраняющую своя святая святыхъ, вижу, какъ она до старости пронесла свои идеи и и не разроняла ихъ по дорог — я примиряюсь и съ жизньго, и со старостью. Вашъ разсказъ о бабушк. заставитъ меня еще чаще смотрть въ себя, а не на себя. Мн никогда не забыть его. Я врю вамъ, что въ ней и слда не осталось ни Монтэня, ни Карлейля — ничего, чмъ она волновалась и жила когда-то. Неужели, если прошла любовь — то прошли и лучшія стремленія. Нтъ! Такъ невозможно жить.

Изъ вашего письма я уяснила себ, что ддъ Сергй жилъ въ Турьихъ Горахъ нсколько лтъ. и потомъ, посл смерти брата, опять прізжалъ нсколько разъ. И все время жила любовь ихъ! А бабушка осталась врна покойному и нелюбимому мужу! Теперь бы этому не поврили или осмяли.

Недавно въ обществ одинъ пожилой человкъ сказалъ:

— Иногда врность въ женщин просто привычка.

А молодой прибавилъ:

— И дурная привычка… Это жажда спокойной, ватной жизни: признакъ мщанской натуры, или духовной и, главное, физіологической нищеты…

— А вы не допускаете врности по убжденію, по нравственной чистоплотности? — спросила я.

Вс засмялись, и женщины и мужчины. И если бы я отдала имъ на судъ послднюю записку бабушки, найденную вами подъ портретомъ — я знаю, какой былъ бы приговоръ.

Мужа все нтъ, но я не жду его, какъ прежде. И въ этомъ — тоска жизни. И я мечусь и бгу отъ этой тоски, но пока плохо справляюсь съ собой.

Иногда я стараюсь уврить себя, что ничего не случилось, что мужъ ухалъ за границу по длу, что я по-прежнему люблю его… И мн на мгновеніе длается радостно жить. Но я сейчасъ же прозрваю и опять мн становится тяжко… Правда жизни придавила меня. Но я не сдамся ей. Вы увидите, что она не сломитъ меня.

Какъ бы мн

хотлось видть васъ! Неужели вы не прідете въ Петербургъ? Неужели васъ не тянетъ видть вашаго несчастнаго, одинокаго друга?

В. Ч.

XLII

Т. Горы. 20 іюня

Милая Варвара Львовна! — зачмъ я пріду въ Петербургъ? Я такъ ушелъ отъ вашей жизни, отъ вашихъ волненій и печалей, что мн уже трудно понять васъ, и вамъ было бы тяжело со мной. Я опять сталъ бы говорить вамъ непрошенную правду, и вы опять велли бы мн ухать. Лучше останемся каждый у себя и будемъ переписываться

У меня никогда не было друга, и я дорожу дружбой съ вами, дорожу тмъ, что могу писать вамъ все и обо всемъ, потому что когда пишу вамъ — вы одна передо мной, безъ вашей рамки… И вы въ письмахъ становитесь искренне и правдиве. Не сердитесь, дорогая, что говорю такъ. Вы не поврите, какъ я настрадался отъ сознанія, что вы такъ могли лгать мн. Я стараюсь не думать о томъ письм, но иногда оно какъ льдомъ обкладываетъ мн сердце, и вы становитесь мн чужою, почти ненавистною. Иногда я просыпаюсь весь въ слезахъ, потому что вижу во сн васъ и вспоминаю про М., про все, что вы пережили, а главное про т два года, которые я бывалъ у васъ.

Иногда я злюсь на себя, злюсь на то, что могъ поврить святости петербургской дамы (простите меня!), злюсь, что до сдыхъ волосъ не научился понимать людей, злюсь на васъ и увряю себя, что такихъ М. было много…

И я бросаю все и иду на мою любимую скамейку на кладбищ. Чисто, ясно и тихо кругомъ. Здсь, только здсь я могу освободиться отъ всхъ моихъ внутреннихъ мукъ. Я изучилъ все кладбище и уже не замчаю ни именъ, ни надписей. Я знаю, что тамъ, у входа, на покривившемся крест написано:

«О мертвыхъ не грусти! Они оправились отъ боли и свободны»…

У самой церкви, надъ могилой жены священника, на чугунномъ памятник вылиты слдующія строки:

«Не вчно ничто подъ луною: Сегодня веселія часъ, А завтра лежимъ подъ землею И завтра не вспомнятъ объ насъ»…

А у моихъ ногъ — имена самыхъ мн близкихъ людей Только имена, нсколько буквъ, представляющихъ и вншность и душу — всего человка. Прямо у ногъ — могила моего дда — отца моей матери съ надписью: «Подъ симъ камнемъ покоится прахъ гвардіи полковника и кавалера едора Иларіоновича Лужина. Род. въ 1802-мъ году, сконч. въ 1849. Житія его было 47 лтъ и три мсяца». Рядомъ — могила его брата, того дда Сергя, о которомъ я писалъ вамъ. На плит едва можно прочесть: «Потомственный дворянинъ Сергй Иларіоновичъ Лужинъ. Род. въ 1814 г. Сконч. въ 1857 г.» А внизу мелкими буквами высчено: «И смерть ему едва ли скажетъ, зачмъ онъ шелъ долиной чудной слезъ, страдалъ, рыдалъ, терплъ, исчезъ»…

Могила отца пришлась немного въ сторон: «Илья Дмитріевичъ Ряполовскій. Маіоръ въ отставк. Род. въ 1821 г. Сконч. въ 1882 г.» Рядомъ — могилы бабушки и матери, а сбоку полуразлзшійся холмикъ, подъ которымъ нашла покой безпокойная Леля…

Вс они жили, страдали, боролись… У каждаго изъ нихъ были свои сомннія, муки, слезы… Сколько ихъ пролито — если собрать вс вмст? Сколько думъ передумано, ночей не проспано, страданій всякихъ и физическихъ, и нравственныхъ выстрадано… И теперь — гд все это? Къ чему? Зачмъ?

И опять передо мной ясно встала вся мимолетность бытія… Я и прежде часто думалъ о ней… Но здсь эта мысль постоянно со мной и особенно близка она мн, когда я прихожу къ моимъ могиламъ… И какъ прежде — она приводила меня въ отчаяніе, такъ здсь она меня успокоиваетъ и освобождаетъ…

Да, здсь, на погост, я вдругъ чувствую себя свободнымъ, не тяготитъ ни досада, ни злоба, ни любовь. Вселичное уходитъ куда-то вдаль, сидишь и смотришь на себя со стороны, точно чужими глазами. Я могу представить себ, напримръ, что ддъ Сергй глядитъ на меня изъ-подъ своего тяжелаго камня и думаетъ: