Обручник. Книга третья. Изгой
Шрифт:
Думала, люди наберутся опыта. А главное, мудрости, что их сделали кем-то за неимением других.
Но, став хоть у какого-то руля или власти, почти все тут же поверили в свою исключительность.
И, как следствие, в непогрешимость.
И зародился еще один вид революционной болезни: любой ценой попасть в историю. Пусть даже со знаком минус.
Появился еще и дьявольский термин «убойник».
Ну это особый такой вид бесшабашника, говорящего не только то, что ему вздумается, но и подражающего –
Поэтому вскоре многим стало понятно, что новая власть – это не очень качественный отпечаток старой, изношенной, как вышедший из моды макентош.
Товарищи от господ отличались только тем, что господа спасали свою шкуру, не выставляя ее напоказ, и товарищи все больше и больше обряжались в кожу, и этим давали понять, что шкурно-кожный вопрос станет их постоянной заботой и головной болью.
Как-то в Царицыне подошел к нему молодой красноармеец и спросил:
– Товарищ Сталин! Что нужно сделать, чтобы ум потерять?
И Сталин тогда пошутил:
– Оказаться на моем месте.
Красноармеец на него пристально посмотрел и произнес:
– Нет, при этом потеряешь только совесть.
Безграмотный деревенский парень мог правильно квалифицировать то, что возможно, но – зачем?
В Гори был у них один сапожник, который все время стремился чем-то отличиться.
И однажды, когда ему особенно ничего не удавалось, он и спросил пришлого мудреца:
– Что нужно, чтобы тебя не покидал успех?
– Забыть, что он есть, – ответил старец.
– И что я от этого получу?
– Стремление сшить такие чувяки, в которых можно взойти на небо.
Те, кто сейчас находятся к нему в оппозиции, напоминают того незадачливого сапожника.
Одно время Сталину казалось, что Каменев менее оголтел, чем Троцкий с Зиновьевым.
Но это было заблуждением.
Вся троица была наполнена таким уничтожаемым здравый смысл снобизмом, что порой становилось жутко. За них.
Один раз Сталину подсунули стихотворную «Памятку троцкизма»:
Будь недовольным всем и вся,Других казни за то, чем грешен,И флаг свой в прошлое неся,Молись, что с дури не повешен.Сталин не помнит, где он вычитал, а может, услышал, что любая война дана народу в наказание, а потомкам в назидание.
Но вот это противостояние. Зачем оно и кем дано?
И почему так болезненно выгодно оппозиции.
Может, оттого, что он часто наступает на их гордыню?
Кажется, Второй особый человек говорил:
«Если хочешь проверить истинных своих друзей, перед тем как сойти в долину, попроси не трогать камень, какой вызовет лавину.
Как-то Мардас рассказывал, что в юности страдал абсолютизмом.
Хотел, чтобы у него все было не таким как у других.
И однажды затеял такую игру.
Раздал самым верным своим товарищам список и сказал:
– Здесь двенадцать фамилий. Оставьте из них половину. По вашему усмотрению.
Вскоре список сократился до шестерых.
– Теперь, – вновь озадачил он друзей, – тайно друг от друга, вычеркните одного, кто вам более ненавистен.
И все вычеркнули его.
– Мораль из этого проста, – заключил уже хорошо взошедший в возраст Мардас. – Друзей моих, если их, конечно, можно назвать таковыми, съела зависть.
– И чему же они позавидовали? – понаивничал Сосо.
– Тому, что эта идея пришла мне, а не им.
Отринув от себя воспоминания, равно как и размышления на будоражущую душу тему, Сталин стал вымарывать все, что – в свое время – Ленин говорил о нем.
В том числе и о той пресловутой грубости, которую сейчас вменяют ему не меньше, чем как измену Родине.
И начертал то, что он непременно скажет при случае. Может, даже на Пленуме, где он готовит доклад «Троцкистская оппозиция прежде и теперь». И именно там или в другом месте, но он скажет: «Да, я груб, товарищи, но только в отношении тех, которые грубо и вероломно разрушают и раскалывают партию. Я этого не скрывал и не скрываю. А «остальное» как сложится. Жизнь слишком груба, чтобы рисовать кому-либо ласковую перспективу».
А последний тезис из «Памятки троцкизма» звучал так:
Если что-то не по силе,Сделай так, чтобы все голосили.5
Сталина угнетало, что цельности он добился не там, где хотел.
А может, ее и вовсе не было, цельности?
А существовало некое стеснение благоприятных факторов, чуть придобренное направленным в нужное русло усердием.
А завидовал, он, например, тем, кто умел искренне заблуждаться.
Не упорствовать из-за упрямства, а именно заблуждаться, безукоризненно считая, что его правота намного качественнее того, что добыто или доказано другими.
Эти люди не обладали механизмом самоанализа и потому свои ошибки не считали роковыми, уверенные, что так стали звезды и распорядилась судьба.
Его же съедала скрупулезность, доведенный до болезненности анализ и, в этом – душевная жизнь, или что-то еще, получилось не так.
Поэтому и увлечения у него были подчинены логике, выходящей из лона необходимости.