Обручник. Книга третья. Изгой
Шрифт:
На Пленуме особенно лютовал Зиновьев, вроде ему больше всех надо было. Остальные отводили глаза.
И сейчас, через полгода после того, что произошло на том самом объединенном съезде, Сталин вдруг произнес самому себе:
– А ведь я обо всем этом напишу. – И – уточнил: – В книге. И назову ее: «Тайное, что известно всем». Или что-то в этом роде.
– Так урод ли был год? – спросил самого себя Сталин. – Вряд ли, – ответил более чем определенно. – Уродами были мы, не умеющие воспринимать данность
ЕЖОВ Николай Иванович – родился в 1895 году в Петербурге.
С 14 лет трудился на различных заводах, имея за плечами начальное образование. После Февральской революции вступил в партию большевиков. Участник Октябрьской революции.
В годы Гражданской войны – военный комиссар ряда красноармейских частей (до 1921 г.). Затем – на партийной работе. С 1922 года – секретарь С емипалатинского губкома.
В 1927 г. Ежов был переведен в Москву и назначен заместителем наркома земледелия СССР.
2
Эту смерть Сталин ждал.
Как ждут непредсказанную прогнозом бурю.
У которой есть склонность все же случаться.
И когда ему сообщили, что буквально на следующую ночь после его дня рождения Бехтерев скончался, он произнес:
– Ну вот еще одна мечта Ленинграда.
И тогда не все бы, наверно, поняли, что имел он в виду такую же внезапную смерть Есенина.
Правда, поэт наложил на себя руки.
А этот – что?
Наверно, этот вопрос он задал вслух, потому как находившаяся рядом Аллилуева сказала:
– Ну что ты казнишься? Ему же – семьдесят.
И это, если честно, резануло. Ибо прозвучало намеком, что она-то едва осилила четверть века. А он-то, ого-го!
– О таких говорят, – продолжила Надежда, – «пожил».
И вдруг Сталин, как бы только сейчас для себя открыл, что у Ленина и у него жены-то – Надежды.
Только одна Константиновна, а другая – Сергеевна. Оправдали ли они их надежду?
Эта мысль, как бы загорила сознание, и он не сразу догадался, что родилась она в результате того, что жизнь вторглась в сферу, в которую Сталин ее не допускал.
Видимо, считая, что не бабское это дело – обсуждать проблемы, которые ее никоим образом не касаются.
Сталин подошел к телефону и позвонил.
– Что там случилось? – спросил.
И на той стороне провода не уточнили, о чем идет речь. А ответили:
– Предположительно, пища вся отравлена.
И Сталин делает указание:
– Исследуйте самым тщательным образом.
Он обернулся и увидел
Ее глаза были полны ужаса.
– Неужели ты думаешь?..
Вопрос был не столько произнесен, сколько предположен.
Да ничего он не думает.
Он знает, что после кончины Ленина каждый шаг его чуть-ли не рассматривается под микроскопом.
Зачем?
Этот вопрос так и останется без вразумительного ответа.
Вспомнил стихи, когда-то ему прочитанные Дмитрием Донским.
Точнее, Лжедмитрием.
Вот их суть:
Пока ты глух и нем,Ты родич всем.Но если вдруг заговоришь.Означишь голос свой, то бишьОстанутся в ту пору от родниВоспоминания одни.Действительно, он долго молчал.
И вот теперь заговорил.
И, видимо, не очень впопад.
Сталин оставил Надежду додумывать то, что она считала нужным и, главное, – как, а сам направился в свой кремлевский кабинет.
На дворе вьюжило. Где только могло завывало.
Старый дворник говорил, что это новая власть старой жалуется.
Крамольник, гад. Но пусть тешится. Смелым себя воображает.
А вот Владимир Михайлович, даже если бы он и был таковым, вряд ли бы – при всех – назвал бы его параноиком.
Это уже фольклор. Политический. Ради интриги.
Кремль всегда к этому предрасполагал.
Перекликнулись часовые.
Придушенно спала Москва.
Пока до конца не понятная.
Лукавая.
Бандитская.
Но и советская тоже.
Часы отчеканили двенадцать.
Шинель почему-то жала. Будто дома тело его набухло.
Усмехнулся над этими своими размышлениями.
Сказал через плечо кому-то, кто прохрустел снегом.
– Машину мне.
Ответа не последовало.
Обернулся – никого.
Однако автомобиль подали.
– На Ближнюю, – сказал Сталин.
В салоне машины было зябковато. Но почему-то пахло чесноком.
И видимо, поняв, что это стало достоянием вождя, шофер сказал:
– Я малость подсопливился, потому…
– Конечно, – ответил Сталин и, кажется, вобрал себя внутрь шинели.
На даче его ждали. Чай уже стоял на столе. Но – не стыл. Ибо не имел права быть холодным. Да и теплым тоже. Потому и сохранял огненность.
Сталин достал те бумаги, ради которых сюда приехал. На папке значилось: «Психология управления».
И – стоял эпиграф: «Управлять – это значит влиять на ситуацию раньше, чем она возникла».
Авторство высказывания не было обозначено.
И поэтому Сталин написал: «В. М. Бехтерев».