Обручник. Книга третья. Изгой
Шрифт:
Даже мозг разъят на неимоверное количество пластинок и законсервирован для потомков.
Нынешний же Ленин – миф.
Как тот же Есенин, который, по дурочке, вздернул себя к потолку «Инглетера».
Но Есенин – в земле.
Медленно, но верно превращается в прах.
А Ленина можно видеть воочию.
Хоть каждый день.
Говорят, один сумасшедший приходит к Мавзолею и, приложив ухо к мрамору, вроде говорит с вождем по телефону.
– Ну как ты там, Ильич?
Тот – по разумению дурака – ему отвечает.
И этот неизменно говорит:
– Ну не беспокойся. Сталин все думает как
Наверно, из-за этой фразы его отсюда не гонят.
Однако пора.
Тоже «побеседовать» с Ильичом.
Если получится, то один на один.
Хотя о чем говорить, он уже не знает.
21
Апрель дотлевал еще кое-где сохранившейся прошлогодней листвою, ночные прихолоды сменились почти летней дневной жарой, и зелень, уже сугубо нынешняя, откровенно и настойчиво дерзала, как на земле, так и на деревьях.
А в душной прокуренной комнате, где на окне, едва ожившая, пыталась обрести свободу перезимовавшая муха, голоса, перебивая друг друга, пытались вогнать себя хоть в какую-то обойму логики.
– Как можно?.. – вопрошал Зиновьев, всякий раз не уводя речь дальше этого знака препинания, может, подчеркивающего собственную сутулость, усугубленную межреберной невралгией, или его повергало в это та непостижимая уму затеянность Сталина, что сейчас не сходит с хоть сколько-то способных на поперечное слово уст.
Каменев изобразив из себя мыслителя, молчал.
А может, он мыслителем и был, ибо в его руках толстенился том, на котором было написано «Афоризмы на каждый день».
И это был его новый бзык – попробовать проводить день по выбранному с утра афоризму.
Сегодня он живет под властью такой мудрости: «Слово, сказанное невпопад, это камень, брошенный в собственный огород».
Потому он так неразговорчив.
Хотя ему есть что сказать.
И главное, – как.
Но нынче пусть резвятся другие.
– Наш народ всеяден, как свинья, – начал Троцкий. – Что ему ни кинь в его бездонное корыто, – слопает.
Зиновьев перевел то, что, собственно, хочет сказать вождь многословия Лев Давыдович.
– Да, социализм в одной стране строить так же нелепо, как, скажем, на дубу выращивать антоновские яблоки и не гнушаться получать урожай желудей.
– Чего это вы там мою фамилию склоняете?
К говорившим (и отчасти молчащим) подошел Антонов-Овсиенко.
– А вы знаете, – подхватил Пятаков, – можно изобрести подпольное фирменное блюдо – овсянка с антоновскими яблоками.
– И чтобы она стоила не дороже пятака, – вступил в зубоскальство и Серебряков.
– Пятак серебром!
Последний, кто поучаствовал в этом параде остроумия, был Муралов.
А Шляпников, не сказать что укорил, – разбавил общую умность намеком на что-то более радикальное:
– Я бы снял перед вами свой фамильный головной убор, если кто-нибудь мне напомнит, зачем мы сюда собрались?
И Радек подтвердил.
– Что радости в том, что острим?
– Ну вот, расслабились, – подхватил Троцкий, – и хватит!
Он обвел всех заряженным на торжество взором.
– Ведь политику-то в стране, по-большому счету определяем мы.
– А по-малому, он?
Этот вопрос ехидновато задал Зиновьев.
Неведомо
И он, наверно, что-то сказал.
Но в это время заговорил Радек:
– Надо честно и справедливо оценить то, что творит Сталин.
Антонов-Овсиенко, как человек, знающий вкус атак, понес какую-то несуразицу.
На что Радек изрек:
– По существу правильно. А по сути должно определить какую-то арифметическую четкость.
Каменев дернулся и стал листать лежащий на коленях том.
Но тут выхватился Троцкий.
– А что долго говорить? На наших глазах состоялось предательство революции!
Каменев перестал шелестеть страницами.
– И это сделали, – подхватил Радек, – гнусные бюрократы, которые при любой власти, как книжные черви, находят что есть.
Каменев – руками, – кажется, пытался защитить том мудрых мыслей от тех самых непоборимых говорильцев.
– Как можно, – глухо заговорил Шляпников, – еще на такой свежей боли, постигшей нас всех, рушить заветы Ильича? Менять курс, который он выработал на долгие годы.
Ему никто не отвечал.
Потом все время молчавший Серебряков предложил:
– Разрешите вам кое-что прочитать?
И он выудил из пазухного кармана тоненькую тетрадочку.
На ней было написано «Стихи на каждый день».
Каменев чуть не выпрыгнул из брюк от такого плагиаторства.
Но так ничего и не сказал.
А Серебряков – тягуче, более ведя к распеву, чем к читке, начал:
Россия – страна уродов,Проходимцев и дураков.Лишь русский, не зная брода,Идти куда угодно готов.Тащиться, идти, влачиться,Иль – лишь по-собачьи – плыть.Но чтобы опять отличитьсяИ на виду чтобы быть.И ахают иностранцы,Какой у него посыл,А он, как солдат при ранце,Себе самому постыл.А ты готов окунутьсяТуда, где забито навекБезумство всех революций,Где победил человек.О, злая волна – цунами,Восстань над землей,Восстань!Чтобы расправиться с нами,Чтобы снести всю дрянь.И как она назовется,Это не важно уже.Мертвому не достаетсяИ толики при дележе.Правда, при подношеньеЖертве, достается то,Что, мертвецу в утешенье,Себе не возьмет никто.Неужто это по-русски,Когда позволяется вдругСменять беспардонную трусостьНа обыкновенный испуг?