Обручник. Книга третья. Изгой
Шрифт:
Ну что же, скромное желание.
Но его бесит одержимость тех, кто вместе с ним ушел под землю.
Кто, вообще-то, понятия не имел о горном деле и отбойный молоток видел впервые.
Вот как он пишет о простых шахтерах:
Они орут в забое, воют,Мотор шаляпински поет.Они затем планету роют,Чтоб вгрызться в прошлое мое.И нет в этом инженере никакой заблужденности.
Он
Ну всмотрись в него, в это небо, и ощути себя обыкновенным грешником земли. Без амбиций и без комплексов. И не надо раскаяний.
Начни просто и буднично делать свое шахтерское дело, тогда оно не примет признаки, чтобы назваться уголовным. Но…
Мне чувства верить перестали,И я бесчувственен, как пень.А он им бес, товарищ Сталин,Факир на час и Бог – на день.Ну зачем он ему, сердечному, нужен? Да с таким крамольным определением.
Даже если он не даст приобщить эти стихи к уголовному делу, там всего прочего будет достаточно, чтобы продолжить свой путь к вселенской правде с дыркой в голове.
Ребята сейчас в правосудии суровые. Ни юмора, ни поэзии не понимают.
Вот это ему рассказали, как одесский еврей сказал какому-то поверенному зауряднику от власти:
«Возьми мой член и пойди за угол застрелись!»
Ну, может, за это тот дал бы только оплеуху.
Но тот еще присловие сотворил: «И не говори, где взял оружие».
Вот этого уже было достаточно, чтобы найти, что у него плоскостопие на руках.
Изучая «Шахтинское дело», Сталин думал, однако, о другом.
Почему те самые органы, которые обязаны бдить, ждали, когда мелкие агенты саботажа сольются в большую группку, которая и потянула на целое уголовное дело.
Ведь можно было найти, кто, например, написал на щите объявление: «Шахтер – это тот, кто по большей части роет яму себе».
Тогда просто позубоскалили. А это была проверка. На реакцию. В уголовном мире это называется проверкой «на вшивость».
Увидели, что смехом все закончилось, частушки внедрили:
Шахта наша,Словно Маша,У которой течь с утра.Все верно, течь была. Но над ней подначивать не следовало. Словом, чего говорить. Тогда в забое погибли люди. Их залило вовремя не откаченной водой.
Над этой частушкой, особенно во время похорон горняков, уже не смеялись.
Но появилась еще одна:
Нету салаНету хлеба,Ты –Ну тут несколько сложноватый посыл. Видимо, подразумевающий рост цен. И на эту частушку никто не обратил внимания. Потом вдруг взрыв метана. Вроде бы дело привычное. Вернее, почти привычное.
Привычное, скажем, но не неизбежное.
Конкретных виновников тоже вовремя не нашли.
Так еще одна диверсия легла в копилку саботажа.
Шахта простояла неделю. Хотя все это происходило в Донбассе, суд решили провести в Москве. Из показательных соображений. Смотрите, ребята, чем все может кончиться.
Пятеро из пятидесяти трех, каждый десятый был вызван к барьеру Ея Величеством Смертью.
Сталин не дал себе слабости узнать, был ли среди тех поэт, в одном из последних стихотворений написавший:
Когда ты рядом видишь лицо и рожу,То понимаешь,Любовь и ненависть –Одно и то же.А на дворе стоял май.
5
Май истаивал своими последними числами. Равно как и истаивало последними годами второе десятилетие двадцатого века.
А точнее – было двадцать восьмое мая двадцать восьмого же года. И пестрела разноцветьем Москва. Долгожданная и не забытая. Хотя уже без Ленина. Без бездны того, с чем хотелось спорить часто по своей вредности, чем от противоположной убежденности.
Горького – ждали. И, кажется, искренне.
А вот не хватало ли его новой России, это вопрос.
У советской власти идет отрочество. Ей – одиннадцать лет. Она, по утверждению собственной прессы, процветает. Хотя этого особо и не видно. Но это на первый взгляд.
Вспомнился последний разговор двух попутчиц.
– Теперь у меня начнутся проблемы, – сказала одна из них.
– Какие же? – поинтересовалась другая.
– Гадать, почему верхние соседи не спят по целым ночам.
Горький подержал под усами улыбку. Неужели это важно, когда ты живешь в Москве?
Спешившись с вагонных воздусей, прошли мимо общественного клозета.
Оттуда пахнуло царизмом. Точнее, прошлым.
Но это, поспешил успокоить себя Алексей Максимович, вовсе не говорит, что не изменился народ, что не стала иной его сущность.
И пристанционные галки те же. И голуби.
Вот, кажется, воробьев стало больше.
Опять улыбкой погрел подусье.
На бляхе дежурного было написано «Воробьев В.В.». Василий Васильевич, наверно. Или Владимир Владимирович. Но это не важно. Важно – что он в Москве. И вокруг него приветливые лица. Даже родные. И он здорово сказал, что это один из счастливейших дней в его жизни.
Да это, наверно, так и есть, если вспомнить свои прошлые откровения типа: «Я шел босым сердцем по мелкой злобе и постигал жизнь, как по острым гвоздям, по толченому стеклу».