Обручник. Книга третья. Изгой
Шрифт:
А теперь Серго хмуро подыгрывает Сталину:
– Ослоумие – это мой стиль.
Но Сталин, стараясь не замечать очевидной подковырки, открыл тоненькую книжечку стихов и объявил:
– Николай Зарудин.
И уже обращаясь непосредственно к Орджоникидзе, спросил:
– Ничего тебе не говорит это имя?
– Зарубин? – переспросил Серго.
– Нет! Вместо «б» – «д».
– Значит, ушедший за рудой.
– Почти.
– Он – поэт?
– И прозаик тоже.
– Странно.
– Что именно?
– Долго ходит за
И Сталин понял, что так старый друг намекает на смерть Есенина.
В ней действительно очень много темного.
Даже беспросветного.
– Ну и что он там, этот Зарудин?
Голос Орджоникидзе почти безжизненен.
И Сталину вдруг расхотелось читать Серго то, что в какой-то мере поразило его и по старой, неведомо когда заведенной привычке, захотелось хоть с кем-то, но поделиться тем, что согрело душу или воспламенило ум. Все же поэт в нем не угасал никогда.
И вот в такое время он испытывал дефицит истинных однодумцев, вернее, одночувствователей.
Бухарин, конечно, все понимает. Даже чувствует.
Но он, если образно выразиться, «лакает молоко волчицы с другой ладони». И он даже знает – с чьей.
Все прочие…
О них почему-то хочется говорить в прошедшем исчислении.
А тем временем Орджоникидзе, кажется, совсем сник.
Но Сталин все же пытается его расшевелить.
Сперва простодушно пыхнул ему в лицо трубочным дымом.
В былые времена на эту его выходку Серго довольно улыбался. Потом нейтрально каменел лицом. И вот теперь – морщится.
Три года без Ленина…
Зачем эта мысль залетела в голову, неведомо.
Ночью не давала спать маленькая Светлана.
У нее – температура.
А что у него?
Обладает он хотя бы организмом, что ли, чтобы поиграть в болезнь, в которую благополучно играют его сторонники.
Как назвать эту болезнь? Может, «безымянницей»? Хотя со временем ей присобачат имя.
И Сталин раскрывает книжку Зарудина и, чуть прижмурясь, начинает читать:
Здесь такие мужские глотки:Смоет пробку, и разом – в конец –Ты забулькай, зеленая водка,Не сморгнув, пролетай, огурец!Серго передернул себя оживлением.
– Почему русские спирт величают «зеленым змием»? – спросил.
Но Сталин не ответил, а продолжил читать:
Никнут горькие плечи на угол;Лезет близко малиновый ус,Всходит мокрая радуга к лугуРазливанного полымя чувств.– Белиберда, – констатировал Серго, но с ритма чтения Сталина не сбил:
Закачалась на желто-зеленом,Вдруг упала дугою – и глянь:Раскатилась– А «стеклянь» – это так неожиданно! – наконец заоживел Серго. – Словно сквозь рюмку на мир глянул. И вдруг подторопил: – А дальше как там?
И Сталин дочитал:
Гармонист изольется, рыдая,А как глянет – «Давай! Разгуляй!Прощевайте и вы, дорогая, –Луг-душа, навсегда прощевай!»Серго напрягся.
Кажется, он сейчас вырвет из рук Сталина книжонку и или продолжит дальше сам, или истопчет ее ногами.
Он сделал третье – зевнул.
И Сталин, оборотившись к нему взором, вознегодовал. Но – молча.
Зато фамилию поэта произнес вслух:
– Зарудин.
11
От некоторых событий время отплевывается, как человек, обнаруживший в своем рту некую несъедобность.
Вот таковой несъедобностью, наверно, являлись те самые предсмертные послания Ленина.
Они были у него, скорее всего, вымогнуты. Вытянуты почти силой.
И кому-то было очень нужно, чтобы они появились на свет Божий.
Как-то не хочется думать, что той же Крупской. Хотя от «Миноги» все можно ожидать. Особенно, если она со злопамятным «душком».
Троцкий и Каменев, на первый взгляд, исключались. А там – кто их знает?
Сталин раскрыл папку, где у него была копия письма Ленина от тридцатого декабря двадцать второго года, которое имело такое заглавие: «К вопросу о национальностях и «автополизации».
Ну и чего в нем?
«Смык да брык», – как говаривал когда-то казак Степан.
Тогда кто-то пустил по рядам юмористическую записку, которая состояла из совета мыши: «С какой кошкой лучше не заигрываться». Однако, заигрались.
И потому потянуло копнуть чуть дальше, чем двадцать третий и даже двадцать второй год. Оказаться где-то в семнадцатом. И почитать письмо от восемнадцатого октября, в котором говорится об отношении Каменева и Зиновьева к вооруженному восстанию.
Что-то эти товарищи не рвались захватить власть. А вот плоды революции их привлекли. Как бананы обезьян.
О том, что ничего он не напишет из того, на что надеялся, Сталин понял тогда, когда напал на стенограмму выступления Марии Ильиничны.
Сестра Ленина оказалась справедливей Миноги. Она рассказала о том, как было. Без домыслов и лирических и прочих других отступлений.
И это добавило унылости всем, кто в ту пору тайно, да и явно тоже, ненавидел его.
Часто ему хотелось задать самому себе такой простой и вместе с тем каверзный вопрос. А по большому счету нужна она ему, власть? Что он от нее, собственно, имеет? Кроме неприятностей, конечно?