Обручник. Книга третья. Изгой
Шрифт:
Один раз привели к нему ламу из самого Тибета. Вид у того был заморенно-изжеван и потому почти непривлекателен.
Переводчик же старательно уверял, что эта полумумия чуть ли не две или три сотни лет пробыла в состоянии сомати и теперь вернулась в мир, чтобы одарить человечество небывалыми пророчествами.
Гитлер с минуту смотрел на нее, не увлажняя глаз, но до того состояния, когда по-иному будет увиден мир, что простирался вокруг.
И вдруг уловил, что никак не может заставить себя
Помнится, без особого труда он почувствовал себя Германом Герингом. И даже, показалось, вел в небе аэроплан, поскольку в свое время этот толстяк был летчиком.
Ничего не составляло ему унырнуть в шкуру своего сослуживца Рудольфа Гесса, и в ней попробовать сделать кому-то очередную гадость.
Лама же, своей убогостью или заморенностью, не пускал его внутрь себя. Он что-то лопотал. Воздевал безликие глаза к небу. Делал руками округлые жесты, словно рассказывал, как переночевал с дородной женщиной. Предположительно баварских кровей.
Отринув идею взглянуть на мир глазами ламы, Гитлер спросил переводчика:
– Он хочет сделать какое-то заявление?
Переводчик сформировал это одним гортанным выхрипом, а лама отвечал долго и нудно.
На что, не выдержав, Гитлер воплотил в вопрос свое вмешательство:
– Он роман с продолжением, что ли, диктует?
На что переводчик ответил:
– Мир сейчас – беспризорен. По нему бродят тени будущего, в которые целят стрелы прошлого. Но мир слишком хрупок, чтобы развлекать его одними потрясениями.
– Хватит! – гаркнул Гитлер. Ибо в словах прозвучало что-то близкое и увещеванию. А их он уже не был способен воспринимать безбольно.
И лама с переводчиком ушли.
2
– Германию лучше всего изучать по глупостям, которые она совершает.
Кажется, говоруну поддакнули. А если и не согласились, то самую малость, поскольку через минуту он продолжил:
– Немцы доверчивы, как свиньи перед убоем.
Клара Цеткин вздрогнула.
Это непостижимо: с таким цинизмом говорить о народе, из которого вышел, и о стране, в какой живешь. А может, так и надо. Отбросить покаянье. Ведь ее только что избрали в Международный комитет действия против военной опасности и фашизма.
Если откровенно признаться, то до двадцатого марта двадцать третьего года, она считала, что мнимая, то есть предполагаемая, угроза существует нешуточная.
И еще ей одно казалось. Пока в мире есть, хоть и больной, Ленин, а его учение победоносно идет по земле, перебить его, не очень известной доктриной, почти невозможно.
Она догнала говоривших. Их – трое. Двое явно немцы. А один, по всему видно, иностранец.
– Еврей
– Почему? – меланхолично поинтересовался второй.
– Причин несколько.
Но главная в том, что евреи всегда знают что делать, когда и как.
– А все остальные? – голос подал третий.
– Смотрят, получится у них что-либо или нет.
– Это назло! – буркнул третий.
– Тут бесспорность на вашей стороне, – проговорил первый.
– А каково с этим делом у вас? – обратился к третьему второй.
– На бытовом уровне недовольство, конечно, на лицо. Но не более того.
А когда Клара увидела глаза, даже вроде бы противников фашизма, поняла, что угроза существует и недовольство, конечно, на лицо. Но не более того.
Третий помолчал и заговорил вновь:
– Но им надо отдать должное.
– В каком смысле? – уточнил первый.
– Меня родители почему-то, – третий махнул рукой, – да, известно почему, опять же через Мишу Когана, нашего соседа, захотели сделать музыкантом.
– Ну и что? – даже чуть приостановился второй.
– Пять лет я изучал сольфеджио, тренировал дрожь пальцев, истязал смычком скрипку.
– Интересно, – сказал первый.
– А когда окончил курс наук, что совпало с началом революции пятого года, то хотел разбить скрипку о порог.
– Да Миша Коган рассоветовал? – перебил его первый.
– А ты откуда знаешь?
– Ну и что стало со скрипкой?
Это задал вопрос второй.
– Миша надоумил ее похоронить.
Двое всхохотнули.
И первый вдруг сказал:
– Хочешь доскажу концовку этой истории, – и, не дожидаясь согласия, выпалил: – Когда ты произвел вскрытие погребения…
– Скрипки там не было? – поинтересовался второй.
Третий кивнул. А потом добавил:
– И вот четверо из нашей группы стали виртуозами.
Клара улыбалась в платок, который держала у рта.
И думала, что хорошо эти дошли до логики неизбежного своим умом.
Чтобы там ни говорили, как бы евреев ни гоняли и ни угнетали, они всегда были, есть и будут на высоте. Ибо иного для себя предназначения не признают.
Хотя некоторые, особенно показной роскошью, дразнят простых, в большинстве забитых, немцев. А это – чревато.
3
– Больше по смешному делу получалось, – забавлял пассажиров зубоскал. – Над одним горе-поваром пошутили: «Ты дыню-то сварил». И он ответил: «Оно поварино уже». Так станцию и назвали – Поворино.
В душу пахнуло чем-то таким, что она зашлась полуслезьем.
И Горький припал к вагонному окну.
– Бузулук, – сами собой прошептали губы.