Очерк о родном крае
Шрифт:
Наискосок - гаражи автобазы. А от забора дальше...
Дальше улица была перекрыта бетонными, в метр высотой плитами. У узенького прохода стоял патруль в знакомой натовской форме.
Марека остановили вскинутой на уровень груди ладонью.
– Извините, ваши документы.
Два ефрейтора. И унтер. Бронежилеты. Амуниция. М16 с подствольными гранатометами. Как они не спарятся?
– Пожалуйста, - покопавшись, Марек вытянул и подал паспорт. Так, честное слово, и в привычку войдет. Может, и не убирать, на шею повесить?
–
Унтер приподнял темный визор шлема. Внимательные серые глаза на худощавом, грязном от пота лице задержались на Мареке, затем нырнули к сканеру на бедре. Ефрейторы чуть разошлись, винтовка одного как-то нехорошо целила Мареку в пах.
Сканер соображал долго. Секунды текли. Марек бессознательно защитил низ живота пакетом. И сумкой еще. Пропадай, ноут.
Ф-фу, зеленый огонек.
– Господин Канин?
– Да?
– Я должен предупредить вас, - сказал унтер, возвращая документ.
– Дело в том, что вы направляетесь в неблагонадежный квартал. Безопасность в нем мы не обеспечиваем. Поэтому спрашиваю: вы уверены, что вам туда нужно?
Марек кивнул.
– Да, господин унтер. У меня там...
Он замялся. Говорить 'родственники' почему-то не хотелось. Друзья? Знакомые? Материал для очерка? Но унтер понял его по-своему. Рот его с прямыми, правильными зубами растянулся в улыбке.
– Понима-аю... Только заразу не подцепите какую-нибудь.
Хохотнул сбоку ефрейтор.
– Постараюсь, - глухо отозвался Марек.
– Я пройду?
– Да, конечно, - унтер отшагнул в сторону.
– И все же будьте осторожны.
Какой предупредительный!
Марек протиснулся мимо, тут же шваркнув плечом о бетон в створе. Пиджак украсила неровная белая полоса.
– Ну что ж вы!
– фальшиво сокрушился унтер.
– Ничего-ничего, все в порядке.
Песчаная дорожка поднималась в небольшую горку. Деревянные дома встречали облупившейся краской, ржавыми водостоками, серым кружевом на окнах.
Улица Южная.
Память молчала. Зато горечи было хоть отбавляй.
Вот же сука, думал, шагая, Марек. Что ему здесь, квартал красных фонарей? 'Не подцепите...'. И почему неблагонадежный? С каких это пор?
В убогой, просыпавшейся с угла песочнице на корточках сидели дети. Какие-то чумазые, в обтрепанных одежках. Шесть, семь лет? В грязных пальцах одного дымилась сигарета. Торчали косички - два темных пучка.
Как-то само собой получилось, что Марек взял ближе к дому и дальше от песочницы. Вслед ему дети слитно повернули головы.
Шакалята.
Марек с трудом подавил внутреннюю дрожь, сдержал шаг. От кого бежать? В конце концов, он здесь свой. Почти. Хотя, конечно, что-то не то с детьми...
Слева зарыжел дровяной навес. Справа открылась прореха, проезд, весь в отпечатках шин, кольцо пожарного колодца.
Марек свернул, следующий дом обогнул с тыла. Здесь рос ивняк, заслоняя окна. В обход деревянной ограды, то ли коробки катка,
Двухэтажка, крашеная в синий цвет, преградила путь, из-под ног защелкали камешки насыпного гравия. Робко посвечивало сквозь облака солнце. Поднявшись на крайнее правое крыльцо, Марек позволил себе оглянуться. Улица была пуста. Лишь далеко в стороне полоскало белыми квадратами белье и за ним виделся силуэт. А дети, видимо, и не думали преследовать.
И никого не встретил, пришла на ум фраза из детского мультика.
Марек отжал дверь на скрипучей, знакомо-скрипучей пружине. Сумка, пакет, сам. Три ступеньки. Тусклая лампочка под потолком лестничной площадки. Жестяные коробки почтовых ящиков.
Сердце вдруг зачастило.
Ладно-ладно, сказал ему Марек. Не будем торопиться.
Он оперся о деревянные перила. Поставил на ступеньку пролета, ведущего на второй этаж, пакет. Улыбнулся табличке 'При пожаре звонить 01'.
Сколько он не представлял себе встречу с родными, всегда она начиналась с этого вот стояния на площадке: Зотовы - напротив, Канины - за этой вот дверью, мама, брат... И всего делов-то нажать на звонок...
Марек вздохнул. Нажать как раз самое страшное.
Двенадцать лет. Пыль лет не срок для тела. Для души - почти что бесконечная конечность. Из памяти свивается колечко, из ничего растет дурное нечто, а все равно - иди и не греши...
Покривился. Чушь какая лезет. Дребезжа...
Палец, пока тискал черный кругляш звонка, побелел от напряжения. Ну же, ну же.
– Ну кто там?
Дверь приоткрылась, потом распахнулась в проем желтого электрического света, и мама в старом, семилетней давности халате, накинутом поверх ночнушки, вышла из него на порог.
Ком подкатил к горлу.
Похудела. Совсем низенькой стала.
– Марек?
– мама подслеповато сощурилась.
– Марек? Или кто?
– Да, я это, мам, я, - сказал Марек. Губы заходили ходуном.
– Вот, в-вернулся...
– Марек!
Мама прижалась к нему всем телом.
Он вдруг почувствовал, как слезы бегут из глаз. Ни разу за двенадцать лет не ревел, а тут нате... Седая мамина голова, хохолок непослушных волос. Раньше он так обнимал ее, вжимаясь носом в мягкий живот. Теперь вот - его обнимали.
– Мам, ну что ты.
– Вернулся.
Мама подняла лицо.
Глаза совсем маленькие. Слезы прячутся в морщинках. Скулы очертились. Высохла, высохла. Но больше всего Марека поразила штопка. Неровные стежки белыми нитками по линялой сини на лопатке.
Господи! Что ж ты, мам, что ж ты!
От накативших жалости, боли, ненависти к себе стиснуло горло.
– Все будет хорошо, мам. Все будет хорошо...
Марек пригладил ладонью седой хохолок.
– Ну что ж мы стоим?
– очнулась мама.
– Пошли в квартиру, сынок.