Очерки античного символизма и мифологии

Лосев Алексей Федорович

Платон посвятил немало страниц обрисовке этого военного сословия, хотя нам и нет нужды приводить все его рассуждения полностью. Воины должны быть мудрыми оберегателями стада; они не могут быть как бы волками или жестокими господами (III 415d — 416b). Они не имеют никакой частной собственности, никаких запасов. Жить они должны сообща, не имея никакой личной жизни. Золота и серебра лучше совсем им не касаться, так как истинное золото и серебро должно быть у них в душе. Вот слова самого Платона. «Во–первых, никто из них не должен иметь никакой собственности, кроме совершенно необходимого. Во–вторых, ни у кого из них не должно быть ни жилья, ни такой кладовой, в которую не мог бы войти всякий желающий. А нужные вещи, сколько их требуется для благоразумных и мужественных подвижников на войне, надобно им в награду за охранение получать от прочих граждан, определив такое количество всего, какое было бы и не велико на год и не мало. Они должны ходить в артельные столовые, как бы целым лагерем, и жить сообща. А что касается до золота и серебра, то им следует говорить, что в душе их всегда есть золото божественное от богов и что ни в чем человеческом они не имеют нужды. Стяжав это сокровище, и не годилось бы осквернять его примесью золота тленного. Монета народная произвела много нечестивого, а полученная от богов чиста. В обществе граждан им одним не должно принимать и касаться золота и серебра, даже вступать под ту самую кровлю, обкладываться золотыми и серебряными вещами и пить из них. Только так спасутся они сами и спасут город» (416d — 417а).

с) При таком режиме «стражей» возникает вопрос: неужели этих людей можно назвать счастливыми, неужели они — граждане идеального государства? Ничего не поделаешь. Такова уж природа идеализма и платонизма. Диалектика

требует, чтобы эти граждане жили в полном коммунизме, чтобы не было у них решительно ничего своего, ни внутри себя, ни вне себя, чтобы они все были идеальным воплощением стражи и больше ничего. Собеседник Адимант скромно возражает Сократу на вышеприведенное рассуждение о жизни стражей: «…этих людей делаешь ты не слишком счастливыми, и притом по собственной их воле». Имея город, они ничем не пользуются, ни домами, ни полями, ни мебелью, ни гостями. «Ведь это просто, можно сказать, как бы наемные надзиратели, которые сидят в городе, занимаясь, кажется, только караулом». Но Сократ невозмутимо отвечает: «Да… И притом караулят лишь из хлеба и, кроме хлеба, жалованья, подобно другим, не получают, так что и предпринимать частные путешествия, если бы захотели, и дарить любовниц, и для удовлетворения каким–нибудь другим желаниям сорить деньги — хотя сорители–то их и представляются людьми счастливыми — им не позволительно» (419а — 420а). Для Платона, конечно, жизнь стражей — вполне счастливая жизнь. «Ведь мы устрояем город, смотря не на то, как бы нам сделать счастливым исключительно этот класс народа, а на то, каким образом упрочить счастье целого города». «Теперь мы, по обычаю, о счастливом городе составляем себе понятие не частное и берем его не относительно к нескольким человекам, а к «целому»». И далее — весьма выразительное сравнение с статуей. «Смотри–ка, не тогда ли у нас является прекрасное целое, когда каждому члену приписывается, что к нему идет. Так–то и теперь — не принуждай нас с званием стражей соединять такое счастье, которое скорее сделает их всем, чем стражами. Ведь сумели бы мы и земледельцев одеть в богато тканные плащи и подпоясать золотом, а потом велеть им для удовольствия обрабатывать землю, либо гончарам, поудобнее наклонившись к огню, пить и бражничать и в то же время, придвинув к себе станок, обделывать, сколько захочется, черепицы и таким же образом сделать счастливыми других, чтобы блаженствовал целый город» (420а—е). Тут воочию виден основной принцип социального бытия по Платону, это — подчинение всего личного статуарно–целому и общему. Платону принадлежит целое рассуждение о богатстве и бедности — двух врагах социального строя (421с — 423b). Не должно быть ни бедных, ни богатых. Ленивого надо самого заставлять работать. Пьяницу надо лишить возможности пьянствовать. Никакой личности, ни плохой, ни хорошей!

d) Что касается, наконец, третьего сословия, то характеристика его у Платона чрезвычайно краткая, хотя в принципе она совершенно ясна. Это класс рабочих и крестьян, или ремесленников и земледельцев. Они — восприемники идей, преподаваемых через монахов и устанавливаемых через полицию. Главная его функция — кормить монахов и полицию, или, как говорит Платон, платить жалованье стражам. По крайней мере никакой другой функции Платон для этого класса не указывает. Рабочие и крестьяне должны содержать все государство, давая ему физические средства для существования. Они верные послушники монахов–старцев; и некоторые комментаторы доказывают даже, что, по мысли Платона, им разрешается частная собственность и семья, в то время как все это строжайше запрещено для первых двух классов.

e) Итак, в социальном смысле платонизм есть философия монахов, полиции и рабов–послушников. Хотя Платон и не говорит ничего о рабстве, но явно, что его третий класс в сущности мало чем отличается от рабства, хотя это и не то рабство, которое мы знаем из классической Греции. Поэтому платонизм необходимо требует, чтобы были монахи, полиция и рабы. Мало того. Платонизм категорически запрещает, чтобы были какие–нибудь другие классы общества, кроме этих трех.

В обрисовке этих трех классов необходимо отметить несколько более детально ее подлинный античный и именно платонический стиль. Разделение классов общества соответственно основной «психологической» трихотомии вполне мыслимо и понятно диалектически, ибо самая трихотомия, как сказано, не есть психологическая, но — чисто диалектическая. Однако необходимо учитывать тот вне–диалектический или, вернее, диалектический, но уже в другом смысле, социально–диалектический, диалектико–исторический момент, который наносит еще новый рисунок на общеотвлеченной диалектической схеме. Мы уже знаем, как равновесие общего и индивидуального приводит платоническую мысль к поглощению индивидуального общим. Точно так же и здесь ясная диалектическая схема трех классов общества получает новую характеристику, как только мы примем во внимание всю социальную природу платоновского идеализма. Нетрудно заметить, как это поглощение индивидуальной личности общим накладывает неизгладимый отпечаток на всю концепцию классов. Кто такое эти философы–монахи? Завистливые люди подумают, что это какие–то дармоеды и бездельники. Они, конечно, живут, если хотите, на прибавочный продукт. Но только надо помнить, что уж если становиться на точку зрения этих завистливых людей, то именно с этой тонки зрения жизнь философов есть сплошная каторга. Это — абсолютный аскетизм, полное непринадлежание себе самим, отказ себе в самом обыкновенном человеческом. Тут только и есть вся надежда на смерть. Да, впрочем, и после смерти все какие–то сферы, столетние и тысячелетние периоды, беспричинные перевоплощения и переселения «идеального государства». Удовольствия мало, если монах и за гробом не находит никого, а находит только идеи. Может быть, лучше уж было бы не столь идеально жить и умирать, но было бы устроено так, чтобы там, за гробом, оказался кто–нибудь, живая личность, а не общая, хотя по–своему тоже как–то живая, идея. Идея ведь «что», а не «кто». Не лучше и положение «воинов». Это ведь в сущности весьма несчастные полицейские (это я говорю тем, кто стал бы говорить, что у Платона монахам и полиции жить легче, чем рабочим и крестьянам), для которых их казарма является земным раем и царством небесным, которым нельзя ни поесть, ни попить по–человечески, у которых нет ни жен, ни детей, ни собственности. И для чего все это, нем все это освящается? Полиция творит волю монахов, а монахи живут «идеями». Стало быть, смысл всех этих казарм, непрерывного поста и подвига заключается только в самих идеях. Конечно, с иной точки зрения можно рассуждать и так, что если и для самих монахов у Платона мы заподозрим их духовную удовлетворенность, то тем более далекими от истины и удовлетворения в ней мы должны считать полицию и солдат. Еще, может быть, отчаяннее положение рабочих. Их главная функция —· уплата жалованья полиции. А жизнь их состоит принципиально только из подчинения. Спецификум рабочего класса — доставлять жизненные средства монахам и полиции и слушаться их. Впрочем, к этому Платон прибавляет еще подавление собственных страстей. Словом, рабоче–крестьянское население занимается физическим трудом, послушанием и смирением. Это их классовая цель и задача, их единственная профессия, подобно тому, как созерцание идеи и философия — сословная привилегия монахов.

f) Это и есть подлинная социальная справедливость. Тут представлены все главнейшие добродетели. Прежде всего, такое государство мудро. Мудро оно знанием, и знанием не кузнецов, медников и т. д., но знанием философским, и след., не тем государство мудро, что в нем много разных рабочих, но — немногими философами. «Целый, согласно с природой устроенный, город может быть мудрым по малочисленнейшему сословию» (IV 428b — 429а). Равным образом, мужество идеального порядка представлено в государстве «воинами», которые получают такую выдержку, что их душевного строя не сломит никакая скорбь и никакое удовольствие (429b — 430с), а «благоразумие», которое есть «какой–то космос» и «воздержание от удовольствий и вожделений», нечто такое, что «выше себя», достаточно представлено рабочими и крестьянами, которые хотя сами–то и негодные люди, но зато повинуются монахам и полиции и тем самым становятся как бы выше

себя в благоразумии и воздержании. Этим устанавливается благоразумие и в целом государстве. Благоразумие «устанавливается в целом городе и отзывается во всех его струнах, то слабейшими, то сильнейшими, то средними, но согласно поющими одно и то же звуками — хочешь умствованием, хочешь силою, хочешь многочисленностью, деньгами либо чем другим в этом роде, так что весьма правильно сказали бы мы, что благоразумие есть этого самое единомыслие, согласие худшего и лучшего по природе в том, кому должно начальствовать и в обществе, и в каждом человеке» (430d — 432b). Наконец, обрисованное государство монахов, солдат и цослуш–ников есть наивысшая справедливость. И тут платонический стиль достигает наивысшего пункта своей выразительности. Выше мы уже указывали на пластический и статуарный характер платоновской «справедливости». Теперь он выявляется с полной достоверностью. «Устрояя город, мы ведь с самого начала положили, что надобно действовать относительно ко всему и что это, или вид этого, как мне кажется, есть справедливость. Мы положили, значит, и, если помнишь, многократно говорили, что из дел в городе каждый гражданин должен производить одно то, к чему его природа наиболее способна… А что производить свое–то и не хвататься за многое есть именно справедливость — это слышали мы и от других и часто высказывали сами… Так это–то… делание своего, вероятно, и есть справедливость… Мне кажется, в исследуемых нами добродетелях города, т. е. в благоразумии, мужестве и мудрости, остальное есть то, что всем им доставляет силу внедряться в человека, и в кого они внедряются–то, тем служить к спасению, пока в ком это имеется. Но остальное в них, когда эти тут были найдены, мы назвали справедливостью» (433а — с). «Следовательно, сила каждого делать свое борется, как видно, за добродетель города с его мудростью, благоразумием и мужеством… Справедливость есть борьба с ними за добродетель» (433de). Справедливость «можем мы почитать удерживанием собственного и деланием своего» (433е — 434а). «Следовательно, при трех видах добродетели многоделание и взаимный обмен занятий причиняют городу величайший вред и весьма правильно могут быть названы злодеянием… А злодеяние не назовешь ли ты величайшею несправедливостью против своего города?» (434bc). В справедливости, таким образом, объединяются три основных вида добродетели и три основных общественных класса, к которым они относятся. Справедливость есть их равновесие и основная сила, ставящая в государстве все на свое место. Это–то и заставляет Платона сравнивать такие «справедливые» государства то с живописным произведением (VI 500е — 501с), то со скульптурным произведением (IV 420cd, VII 540с), то с музыкальным инструментом (IV 432а).

Три платоновских сословия — это какая–то холодная и безглазая статуя. Тут все живо, но какой–то особой, холодной и мраморной живостью; и тут, в сущности, все мертво, хотя и очень красиво, идеально, художественно мертво. Интересы «геометрии», симметрии, статуарного целого господствуют тут везде. Их легко заметить и в следующих мыслях, дополняющих общее устройство государства. Какая должна быть величина города? «Докуда может распространяться город, оставаясь единым, дотуда, чтобы он и распространялся, а не далее?» (IV 423b). «Пусть они [.правители,] всячески наблюдают, чтобы город с внешней стороны не был ни мал, ни велик, но достаточен сам для себя и един» (423с). «Если кто–нибудь из стражей окажется выродком, надобно отсылать его к другим, а кто между другими будет хорош, того переводить к стражам. Этим высказывалось, что и другие граждане, к какому делу кто способен, к тому одному исключительно, поодиночке и должны быть употребляемы, чтобы каждый, исполняя свое, был не множественен, а единичен и чтобы равным образом весь город стал одним, а не многими» (423cd) Это статуарное единство в пространстве соединяется и с неподвижностью во времени. Никакого прогресса и вообще никакой истории не может быть в платоническом государстве. Никаких изменений и нововведений не может быть там, где уже царит вечность и все уже подчинено вечным идеям. Особенно должны преследоваться всякие нововведения в области музыки и гимнастики — в этих двух главных сферах платоновского воспитания. «Не должно ни хвалить таких вещей, ни принимать их. От введения нового вида музыки действительно нужно беречься, так как оно вообще опасно, ибо формы ее не трогаются нигде помимо величайших законов гражданских» (424с). «Со стороны музыки и стражи должны построить крепость… И в самом деле… нарушение закона, входя этим путем, легко прячется… под видом увеселений, как бы не делая ничего худого. Да ведь и не делает ничего… кроме того, что понемногу вкрадывается, молча внедряется в нравы и занятия и отсюда уже более ощутимо переходит во взаимные отношения, а из отношений–то… с великою наглостью восстает на законы и правительства и оканчивает ниспровержением всего частно и общественно» (424cd).

g) Не нужно особенно увлекаться и законами. Совершенно не нужны законы о рабочих сделках, о ссорах, обидах и пр. Не нужны и особые судебные законы, никакие торговые законы. Нужно, чтобы были хорошие люди. «Ведь большую часть того, что надобно определить законом, они, конечно, и сами легко откроют» (425cd). Врачи тоже едва ли нужны. Они только размножают болезни (425е — 426b). Никакой закон не исправит людей, если они не исправятся сами. В особенности это касается обычных законов, соответствующих, главным образом, демократическим вкусам. «Истинный законодатель не должен трудиться над таким родом законов и управления, будет ли город устрояться хорошо или худо [828] , потому что в первом случае такие законы бесполезны и ни к чему не служат, а в последнем они частью могут быть найдены каждым самим по себе, частью вытекают из прежних постановлений» (427а). «Величайшие, прекраснейшие и первые из законоположений» суть религиозные. К оракулу и надо прибегать с важнейшими вопросами. И эти величайшие, прекраснейшие и первые законы «относятся к сооружению храмов, к жертвам и иному чествованию богов, гениев и героев, также и к гробницам умерших и ко всему, что должно .совершать, чтобы боги были нашими заступниками, ибо таких–то вещей мы сами не знаем… да не обратимся и ни к какому иному истолкователю, кроме единственного бога» (427bс).

828

В переводе В. Н. Карпова ошибка, следует читать: «худо или хо–рошо».

h) Подводя итог характеристике трех классов в платоновском государстве, мы должны, таким образом, сказать, что растворение личности в идеально–общем проводится здесь до крайней степени, причем в этом подчинении общему видится максимальная социальная справедливость. Социальный строй — вечен, неподвижен. В нем нет не только революций и переворотов, но нет и вообще истории. Платонизм диалектически противен революции. История не может быть платоничной. Платоническое социальное бытие — это только монастырь, и его политическая экономия не выходит за рамки монастырского устава. Платонику понятен только монастырь, и только монах для него ясный и последовательный человек. Все прочее темно и основано на компромиссе. В особенности приятно платонику диалектически вывести бесполезность и вред множества законов и всякой политики. Политика, дипломатия, политические выступления, речи, обсуждения, заседания, учреждения, общества — все это противно платонику, все это неполезно, все это отвлекает от монашеского делания и созерцания. Платонизм отрицает экономический прогресс, и монашество ненавидит экономическую науку. Да и нет никакого прогресса, никакой науки, никакой революции или эволюции. Это все — либеральные мечтания.

Вот что такое истинно платоническое, единственно допустимое с точки зрения платонической диалектики социальное бытие.

9. «Мифология». Мы рассмотрели общее свойство социального бытия по Платону — диалектическое равновесие идеи и материи и фактическое уничтожение всего личного, индивидуального и частично–материального в жертву общему, идеальному и целому. Мы рассмотрели также и ту конкретную форму, в которой воплощается это идеал–реальное тождество в социальном бытии. Теперь мы должны перейти к дальнейшим деталям. И они так же интересны, а главное, так же диалектически необходимы, как и обрисованная только что общая социальная структура. Одним из важнейших вопросов в этом отношении является вопрос о мифологии и об искусстве. Посмотрим, что значит решить этот вопрос платонически–социально.