Одиночка
Шрифт:
Если вы определяете положение частицы, позволяя ей, скажем, перемещаться через сульфидно-цинковый экран, вы изменяете ее скорость и, следовательно, теряете информацию. Если вы бомбардируете частицу гамма-лучами, вы также влияете на ее траекторию, и тогда кто может точно измерить, где она находилась? Любое новое измерение неизменно влияет на предыдущее, делая его неопределенным. То же происходит со всеми последующими измерениями, так утверждал Гейзенберг.
Только завершенность ведет к пониманию.
А когда можно это увидеть?
Ты ведь видишь все, Марта? И ты, Люси? Я знаю, вы видите. А я продолжаю идти, пока Господь мне это позволяет.
Я и этот мальчик.
Момент истинного просветления наступает в самом конце.
Он поднялся с койки, сунул свои посиневшие отекшие ноги в жесткие башмаки. Потом аккуратно сложил тонкий протершийся во многих местах кусок материи, на протяжении нескольких месяцев служивший ему одеялом, и уложил его в ногах на матрасе.
— Куда-то уходите, профессор? — заметив передвижения Альфреда, поинтересовался его сосед Островский, местный снабженец.
— Просто хочу есть, — ответил Альфред. — Пойду добывать себе еду.
— А что именно? Корку хлеба? Или немного жирку, сваренного до идеальной кондиции? Или кусок сала? — подтрунивал над ним снабженец.
— Нет, — Альфред посмотрел на него. — Вообще-то я думал о пончиках.
— Пончиках? — бывший обувщик проводил уходившего профессора долгим взглядом.
Все эти формулы и теоремы настолько затуманили мозги профессора, подумал Островский, что он окончательно спятил.
— Я сегодня работаю на путях, в ночную смену, — доложил Альфред блокфюреру Паничу.
— Вы? — Панич удивленно поднял брови.
— А почему нет? Что странного в том, что я тоже решил поработать?
— Да нет, ничего. Просто… — Это чистое самоубийство, подумал про себя блокфюрер. Но время от времени люди шли на это. — До свиданья, профессор. Да поможет вам Бог.
— Спасибо, Панич. Его помощь мне понадобится.
Блокфюрер сделал у себя пометку, что койка 71 освободилась.
В дверях Альфред обернулся, понимая, что видит свой барак в последний раз. Согбенные тщедушные призраки, только кожа да кости. Прощайте. Только завершенность ведет к пониманию. Завтра они в этом убедятся. Нам известны только фрагменты, отдельные кусочки и части того, что позволяет нам увидеть вселенная. Остальное плавает вокруг. В неопределенности.
Ist das wirklich so? Он улыбнулся и шагнул в ночь.
Глава 62
Блюм сидел на краешке койки и наблюдал за спящей сестрой.
Он положил руку ей на плечо, ощущая ровное дыхание, мерную работу легких, и думал, насколько далеко отсюда она находилась сейчас, в своих снах. Где-то в безопасном месте, где не было этого вездесущего запаха смерти. Он погладил ее по щеке.
Ямочки.
Натан
Теперь он знал: не ради того, чтобы помочь своей новой родине выиграть войну. И даже не ради того, чтобы отомстить немцам, лишившим его родителей.
Нет.
Для того, чтобы избыть давно мучивший его стыд перед теми, кого он оставил. Отдать долг тем, кого он покинул.
Он с любовью смотрел на лицо спящей сестры, понимая, что ему чудесным образом посчастливилось уплатить свой долг.
Он ощутил душевный подъем.
На одном из первых своих концертов Лиза исполняла отрывок из оперы Глюка «Орфей и Эвридика». В ней рассказывается об убитом горем отчаявшемся влюбленном, который осмелился спуститься в подземное царство, населенное призраками и мятущимися душами. Очаровав игрой на лютне Цербера, сторожевого пса с тремя оскаленными мордами, и растопив холодное сердце самого Аида, он получает разрешение вывести возлюбленную Эвридику в мир живых.
— Что бы ни произошло, ты не должен оглядываться, — таково было единственное условие Аида.
В каком-то смысле Блюм отождествлял себя с мифическим музыкантом. Он позволил заманить себя в мир мертвых, дважды обманул смерть, прошел через тюремные заслоны, пока прекрасная музыка не привела его к ней.
И на этот раз он ее не оставит.
Она, а не формулы какого-то там профессора, — вот в чем состоял промысел Божий.
— Лиза, — зашептал он, сжав ее плечо. — Просыпайся.
Вздрогнув, Лиза зашевелилась и улыбнулась, увидев рядом Натана.
— Мне приснился страшный сон, — сказала она. — Мы снова были в Кракове. Я пряталась на чердаке в папином ателье. Ты помнишь, как мы любили там играть между рядами шляп и манекенов?
— Помню.
— Только на этот раз меня заперли. Было темно, и я не могла ни до кого докричаться, мне стало страшно. И тогда я начала играть. Почему-то у меня оказался кларнет. Я играла все громче и громче. Мне казалось, что меня никто никогда не услышит, что я останусь там навсегда. А потом пришел ты. Ты как-то пробрался и спас меня, Натан.
— Знаю, я сам примерно о том же сейчас думал. Похоже на то, как это случилось сегодня, — улыбнулся он.
— Но у нас же все получится, Натан? — Лиза повернулась к нему.
— Да, обязательно.
— Нет, правда. Ты можешь сказать мне все как есть. Потому что я не пойду, если из-за меня тебе будет угрожать опасность. Я лучше умру. Натан, я…
— Тихо, — он сжал ее руку. — Никто не умрет. Ты помнишь клятву, которую я дал папе, когда он хотел тебя бросить в окно?
— Ты мне сам рассказывал, — улыбнулась Лиза. — Я была младенцем.