Одиссея Тонино
Шрифт:
Солнце придумал не он, врать не буду.
И слова — не он! Слова были до него. Не все.
Но руины слов придумал Гуэрра. Выглядят они так: зеленые, слоистые, округлые глыбы из листового стекла на поле невысоких, в рост травы, белых струй. («Лора! Скажи ему, чтоб он описал мой любимый фонтан в Сантарканджело, где я родился шестнадцатого марта тысяча девятьсот двадцатого года!» Вы тоже слышали или опять почудилось?)
Еще Тонино создает дружбу — то есть он не экономит на общении. И обязателен в любви.
Немотивированные ничем, кроме внутренней потребности,
— Юра! Это Тонино. Как ты? Как Гия? Как Саша? Как Сережа? Как Андрей?
Ему кажется, что в его отсутствие мы общаемся так же счастливо, как во время его приездов в Москву или наших набегов в Пинабили.
— Все живы. А как ты, Тонино?
— Феноменально! — И пока он вешает трубку, я слышу требовательное:
— Лора!
Лора Гуэрра (когда-то Яблочкина), жена Тонино. Его друг, его хранитель, его переводчик и проводник в райских кущах российской культуры. Прекрасная и неугомонная, она помогла ему преодолеть звуковой (язык ведь из звуков) барьер и даже научила немного говорить по-русски.
Немного, но «феноменально».
Круг их московских друзей широк. И собрать их, таких разных, под силу лишь Тонино и Лоре.
Георгий Данелия, Александр Коновалов, Юрий Любимов, Борис Мессерер, Рустам Хамдамов, Сергей Бархин, Андрей Хржановский… А были еще Андрей Тарковский, Сергей Параджанов, Белла Ахмадулина…
Это только те, о ком я знаю.
Тонино одет, что на праздник, что дома, одинаково всегда пиджак, жилет, рубаха без галстука, вельветовые брюки и коричневые спортивного вида ботинки с белыми шнурками.
В крохотном кабинетике-студии, под крышей небольшого двухуровневого сельского дома в Пинабили, примостившегося так, что с одной стороны он открыт к долине, а с другой подпирает гору с террасным садом, Тонино пытается найти проект нового фонтана.
Комнатка заставлена, завешана, завалена музейными, на мой взгляд, экспонатами — работами хозяина и подарками гостей.
Каждое утро он при параде спускается из нее к завтраку и не любит, когда кто-нибудь опаздывает, потому что ему надо после завтрака — работать.
— Попробуй это вино! Феноменально.
И обязательно надо попробовать.
Но сейчас он ищет эскиз. Это важно. В это время приходит его друг Джанни Джанини, высоченный горбоносый человек с крупным лысым черепом и некоторыми железными зубами. У него нежная улыбка и растерянный взгляд. Когда-то он был цирюльником, потом Гуэрра помог ему купить магазин, где Джанни торгует сувенирами по его эскизам.
Кроме того, он антиквар и даже проводит ежегодную выставку, для рекламы которой в одиночку затаскивает огромные щиты на высоченную гору над монастырем, где живут три пожилые монахини и две молодые — очаровательные и с-ангельскими голосами. Лора дружит со всеми и поддерживает их.
Щиты с дороги не видно, но это не смущает Джанни. Его знают в округе все, и он знает каждого. Он очень громко говорит, очень страстно, и вид у него в это время свирепый.
— Рисунок посмотрим потом,
Джанни не знает ни одного слова ни на одном языке, кроме итальянского. Я на итальянском знаю два: «bene» и «феноменально». Он в каком-то смысле Бетховен, да и я несколько глуховат. Такие собеседники.
Дворники еле разгребают дождь на ветровом стекле, тучи привязаны к холмам тонкими струями.
— No bene! — кричу я, показывая на небо, — нехорошо. Он удивленно смотрит на меня и вдруг понимает, что я сказал по-итальянски. Долго с жаром и отпусканием рук от руля он говорит мне, по-видимому, о крепостях, которые спас от разрушения Тонино, — вот эту, на скале, и ту, дальнюю, которая светится на фоне сизого неба.
— Феноменально, — говорю я. Он улыбается и молчит. В интересах общения я вспоминаю музыку из опер Россини, Верди, Пуччини и в надежде, что он не особенно слышит, напеваю, пока мы минуем сказочные городки-крепости. Джанни, к удивлению, узнает арии и марши и начинает их петь сам. Теперь я их не узнаю.
Санта-Агата — крохотный средневековый городок с крепостью-замком. С нижней улицы на верхнюю по широким перилам ползет бронзовая улитка, оставляя за собой цветную дорожку из смальты, по которой течет вода. Фонтан вписан в пространство, не нарушая гармонии.
— Тонино, — показывает на улитку Джанни. — Bene?
Я не успеваю сказать «феноменально», как его обнимает довольно привлекательная женщина. Разговаривая, они выходят на крохотную площадь, ограниченную невероятной красоты домами, где карабинеры, вышедшие из «Фиата» в своих нарядных белых портупеях, приветствуют моего поводыря, потом хозяйка заведения на три столика угощает нас вином, а единственный посетитель Франческо, достающий Джанни до груди, обнимается с ним и после краткой беседы (видел бы Феллини эту жестикуляцию) уходит. Чтобы вернуться с огромным ключом.
Этим ключом он отпирает высоченную дверь, и мы входим в театр.
Нет, клянусь, Тонино прав, постоянно употребляя слово «феноменально».
Представьте себе зал, ну, скажем, Большого театра, с люстрой, ложами, бархатом, креслами в партере и тремя ярусами, полноценный и прекрасный театральный зал, обладающий к тому же феноменальной акустикой, на пятьдесят человек.
Джанни и Франческо сели в первом ряду, я вышел на сцену. Хотелось запеть. Я посмотрел на Джанни. Наверное, ему тоже хотелось, но он же совестливо сдержался. Спустившись в партер, я разместился рядом, и минут десять мы слушали великолепную итальянскую тишину.
Улитка, молча ползущая по склону времени вверх, оставила радужный след на древней земле. И тихо, не бурно, без пены, стекающая со склона ясная вода не смывала ничего из памяти. Только проясняла ее.
По всей Романье расставлены, развешаны, построены знаки любви Тонино Гуэрра к своей земле. Все они исполнены высокого искусства, вкуса, достоинства и скромности. Они не кричат и не требуют внимания. Их узнаешь внутри себя и обнаруживаешь не просто уместность, а необходимость в этом прекрасном ландшафте.