Одиссея Тонино

Гуэрра Тонино

— Он плохо слышит, — объясняет мне Тонино, — и он не знает, где мы находимся.

Оба показывают в разные стороны. Джанни побеждает, и мы сворачиваем с автострады, попадая в жуткую пробку на совершенно постороннем шоссе.

— Баста! — говорит Тонино и показывает на бензоколонку, где можно спросить дорогу.

Теперь они спорят и машут руками на заправке. Выходит дядька в голубой чистой спецовке с невероятно голубыми глазами и включается в спор, тоже показывая руками в разные стороны. Я протягиваю телефон.

— Позвони, пусть кузнец за нами приедет.

Тонино звонит. Все успокаиваются

и идут пить чай в подсобку на колонке.

— Он из Москвы, — говорит Тонино, показывая на меня.

— Понятно, почему вы не нашли дорогу, — принимает объяснение заправщик.

Приезжает кузнец Аурелио Брунелли, добродушный и внимательный, как детский врач. Тонино показывает ему чертеж фонтана «Источник молитвы», к которому Аурелио предстоит делать трубы, и мы едем дальше.

В деревне Коли ди Фаенца мы останавливаемся у странного дома, где все сознательно криво, ассиметрично и очень весело. Само строение, и мебель, и сяд. Деревенский Гауди оказался милой девушкой-художницей по имени Леа. Она везет нас в мастерскую, где занимается стеклом и керамикой, в том числе и по эскизам Тонино.

— Вот. Юра, это для Саши Коновалова. — он протягивает мне тяжелый плоский квадрат стекла, внутри которого цветной стеклянный человек со свирелью. Великому нейрохирургу’ Александру Коновалову. который когда-то поучаствовал в судьбе Тонино, понравился этот рисунок. Тонино щедр. Стены домов его друзей могут это подтвердить.

— А теперь куда?

— О. это феноменально!

Оливы, дрозды, старые дома, кукуруза, пшеница без единого сорняка, маки вдоль дороги.

И ни единого василька…

— Вот, — показывает Гуэрра. — усадьба тенора Мазини. который в начале двадцатого века жил в Петербурге.

Усадьбу тенора, однако, проезжаем и сворачиваем на проселок. Все-таки он в Италии есть.

За кое-каким забором, а большей частью и без него — сад. В саду великолепный хаос. Все растет: фруктовые деревья, кактусы, ели. трехсотлетние оливы. внутри которых посажены оливы помоложе, пальмы. как в Африке, старые двухвековые виноградные лозы на фоне завезенной, видимо, для будущего ландшафта горы песка. Живописные останки старинных тракторов на железных колесах, автомобилей, утонувших в траве и кустах, десятки велосипедов в амбаре, старинная деревенская мебель, частью отреставрированная хозяином, утварь горами… За домом гигантское тутовое дерево. Его-то и хотел показать мне Тонино. Он заставил меня вышагивать под ним, вымеряя крону, подпертую старыми вилами, какими-то замшелыми рогатинами и палками, чтобы не обломались ветви.

— Сорок метров, — говорю я.

— Нет! Пять ноль, — не соглашается Тонино.

Ему мало.

Сам хозяин, Роберто Амадиа, молодой еще человек с огромной прической, постоянно улыбается. Он доброжелателен и открыт. Он постоянно принимается что-то делать и тут же бросает, чтобы продолжить начатое вчера. Год назад. В прошлых веках.

Он живет с мамой, в комнату которой ведет аккуратнейшая лестница, уставленная красными, оранжевыми, желтыми и зелеными тыковками.

В комнате Роберто полно причудливой мебели, горит камин и перед ним два кресла, на которых все-таки можно сидеть. По комнате летает туча попугайчиков, для которых сделан сетчатый лаз через форточку

в вольер, устроенный в ветвях дерева.

Хозяин поискал в углу бутылку собственного вина, сдул с нее пыль и налил в стаканы. Где-то у него должен был заваляться прошлогодний куличик…

Я подумал, что, может быть, у Роберто Тонино берет старое серебристое дерево для придуманной им мебели. Он провожал нас, приветливо улыбаясь, — этакий природный человек, романьольский Маугли, и было видно, что ему уже хочется немедленно начать что-то сажать, пилить или строгать, или продолжить недоделанное…

Мы ехали вдоль виноградников, аккуратных настолько, что напоминали сборочный цех на заводе военной электроники.

— Все говорят, Тоскана — хорошо, — сказал Тонино. — А Романья? Красиво!

С узкого шоссе, идущего по гребню холма, влево и вправо виделись ухоженные просторы, всех оттенков зеленого. Мы свернули налево и остановились. У ничем не примечательного дома, возле которого стояло странное, покрытое ржавчиной и копотью, художественно-прикладное сооружение кузнеца Аурелио Брунелли на больших железных колесах со спицами. Передвижной мангал напоминал одновременно локомобиль и данелиевский пепелац.

— Феноменально, — сказал я радостно улыбающемуся автору.

— Это работает, — объяснил Тонино. — И вкусно.

В сельской харчевне с белеными стенами стоял огромный стол, покрытый крахмальной скатертью. На сундуке лежали книги Гуэрры с автографами. Смежную комнату, куда повел меня Тонино, украшали голубые с тончайшим натюрмортом ставни.

— Открой.

Я открыл. Окна не было. Внутренняя сторона ставень — тоже была расписана.

— Это работа Романо дал Фьюме. Знакомься! Он потрясающий художник. Романо использует старые предметы для своих картин. А вообще он технолог на винном заводе. И его вино такое же красивое.

Комната заполнилась сельскими друзьями Тонино. Они сели за стол, выпили немного чудесного вина, сделанного, видимо, не без участия Романо, и стали разговаривать. Точнее, говорил Тонино. Они смеялись и были серьезны, они участвовали и общались.

Он и они были в том самом месте, где можно остановить время.

Смотрите.

Почетный член многих академий, обладатель высших европейских поэтических премий и американских «Оскаров», классик итальянской литературы, почитаемый на Апеннинском полуострове всеми, кто представляет современную культуру, от Софии Лорен до Рикардо Мути, чистый, светлый, с крестьянской привычкой к труду — гениальный восьмидесятивосьмилетний ребенок мира — сидит в простенькой сельской столовой, пьет крестьянское вино, ест крестьянскую пишу, беседует со своими товарищами по земле, их детьми, которых позвали родители, — и счастлив.

И уместен везде, где пульсирует живая кровь, потому что он и есть сердце, которое гонит ее по жилам его народа.

— Спасибо тебе, Тонино, — говорит со стаканом в руке вышедшая из кухни и так не снявшая фартука Антонелла.

— Спасибо тебе, — говорим мы, его друзья, зрители, слушатели, читатели, случайные прохожие его географии.

— Подождите, — он поднимает руку, делает жест «не надо» и начинает читать недавно написанную поэму «Трава Мадонны» о памяти и забвении.

Я тихо выскальзываю из дома.