Одиссея Тонино

Гуэрра Тонино

Я остановился и через запыленные стекла разглядывал пустые комнаты в домах. Туда проникал укрощенный свет, и бледный воздух этих комнат походил на разлитое грязное молоко. Видел покосившуюся мебель или пустоту, огражденную стенами, которым уже нечего было защищать. Разве что забытый обеденный стол из дерева, выкрашенный в голубой цвет. Он потускнел от времени и потных рук. Я наслаждался: люблю краски, на которых печать времени и нищеты.

Часто разглядываю пейзажи, подсказанные пятнами на облупившейся штукатурке. И тени, оставленные подтеками воды, с рисунком ветвей, растрепанных ветром. Если сел на забытый стул перед камином, легко представляешь, что ты и есть тот человек, которого здесь не хватало. Если подолгу не отводить глаз от гор мусора и отходов, то можно поверить в их готовность пробудить воображение

в тех, кто питает к ним жалость.

Я долго шагал по Земле, собирая слова, затерянные среди ржавых шумов. Заметил, что стены брошенных домов и развалины вновь оживают от теней внимательных к ним прохожих. Когда я понял, что и моя тень приносит утешение, стал переносить ее от одной разрушенной стены к другой. Потом присел отдохнуть на край длинной каменной поилки для скота, в которой не было воды. Вокруг нее росли пучки высокой и сухой травы со склонившимися гроздьями семян.

Едва я наклонился поднять дикую сливу в жухлой траве тропинки, как услышал чьи-то шаги. Они, наверняка, доносились от сухого подлеска. Я обернулся и увидел Ремоне. Впервые. Шел он медленно. Высокий и довольно грузный, он ширился книзу неожиданными округлостями. Ремоне походил на большое доисторическое животное, ведомое запахом. Огромные, как листья инжира, уши не собирали более ни человеческих голосов, ни звуков. До него, возможно, долетали далекие и понятные только ему загадочные сигналы. Рассеянный взгляд видел собственные миражи, не замечая ничего вокруг. Крикнул: «Добрый день, синьор Ремо!» Казалось, я плеснул тишиной в окаменевшую мягкость его лица. Оно выражало лишь полное равнодушие и отрешенность от этого мира. С его губ скатилось едва слышное бормотание, подобное глухому рокоту водопада. Зачарованные глаза выглядывали из распухшего тела. В них еще жили далекие отблески памяти.

Хотелось бы дать совет, чтобы все внимательными глазами посмотрели на старые двери, отдавая им должное. Они и теперь оберегают деревенские брошенные дома, хлева или загоны для скота. Вас не смогут утешить художественные достоинства или особое мастерство их изготовления. Однако это встреча со временем, оставившим на них свой след. Так вы вдруг заметите, что существуют предметы, которые смотрят на нас сердцем, и вы сможете дотронуться до мира даже с закрытыми глазами. Такие двери ждет одна и та же судьба. Их защита — паутина вбитых гвоздей и россыпь деревянных заплат. Те, кто не может позволить лишних затрат, не собирается заменять их, предпочитая чинить, прошивая фанеру гвоздями, которая бережет от жары и защищает от холода.

Когда я снова приехал в места, где летает пух, чтобы взглянуть на стоящий последним огромный крестьянский дом, мне бросилась в глаза старая дверь, будто видел ее впервые. Я сразу же влюбился в нее. Делал ее, вероятней всего, простой плотник, или хозяин этого дома в горах. Доски были так грубо заколочены, и в это бедное дерево вбили такое множество гвоздей, что я сразу же нашел ей имя: распятая. Я стоял и смотрел на этот ковер из гвоздей, когда дверь отворилась, и в ней появилась ЖЕНЩИНА. Совсем не удивившись моему присутствию, она прошла мимо и удалилась.

Женщина подошла к маленькой церкви, как только наступил рассвет. Небо пересекали светлые полосы, как будто летели уставшие птицы с размытыми крыльями. Она опустилась на колени и ждала с закрытыми глазами, когда до нее донесется аромат листьев. Но в этот день листья не источали аромата, будто не хотели общения с ней. Она открыла глаза и увидела, что ковер был еще в тени, тронутый местами блестящей темной росой. Спустя некоторое время, когда посветлело, стали видны маленькое окошко и задние стены. Воздух в часовне прояснился. Прошло еще немного времени, и наконец первая струя лимонного аромата донеслась до нее, и Женщина подумала, что долетевший до нее запах и есть тайное откровение.

Я понял, что тишиной можно дышать. И, сам того не замечая, надолго погружаешься в покой.

Вот уже несколько дней, как Ремоне собирал старые фотографии родственников. Некоторые из них так и остались стоять за стеклянными дверцами буфета. Когда все еще жили вместе, фотографии были аккуратно разложены по ящикам домашней мебели. Целую ночь он рвал все эти фотографии. Лица, запечатленные на них, давно его раздражали. Он не желал ничьего общества. Ему хватало двенадцати котов, брошенных бедными

обитателями соседних домов. Он спустился к ручью, где застыли каменные глыбы. И выбросил туда разорванную в клочья бумагу. Заметил Женщину, которая в ручье набирала воду, придя несколько раньше.

В определенные часы закату трудно сохранять яркость своих последних вспышек, им не на что опереться. Я сидел на камне перед стеной, внутри разрушенного дома без крыши. Смотрел на эти безжизненные отблески, которые поднимались снизу, обнажая осыпающуюся штукатурку. Свет удивительной прозрачности постепенно позволял увидеть грязно-зеленую краску стены. На моих глазах развалины домишек высвечивались, становясь прозрачными. Бледная ясность сумерек долго сопротивляется пепельной пыли вечера, которая пробует ее уничтожить. Она отрывается внезапно от стен и улетает, становясь темными страницами ночи. В воздухе тут же угасает птичий гомон. Но живут другие звуки. Они отзываются в горах, доносясь с дороги на Сансеполькро.

Я вспомнил, как в Грузии мы с женой искали «музыкальное ущелье» — впадину, поросшую травой, куда доходили шумы и звуки из самых отдаленных мест. Мы оказались там вечером к концу лета. Было жарко, и свет омывал очертания окружавших нас гор. Донесся шум дождя, который шел где-то возле Зугдиди за сотню километров отсюда. Какими тропами бежали звуки, чтобы добраться до маленького ущелья? Столетний грузин, который жил на самом краю оврага, поведал, что сюда доносится не только гул шторма с Черного моря, но и волны тишины, что царит перед заснеженными лесами. Немногие исследователи этого странного явления обнаружили извилистую трещину. Она тянулась от ущелья, соединяясь с другими, через весь горный хребет, до чайных плантаций у самого моря. Словом, это инструмент, лучше назвать его каменной музыкальной шкатулкой, поросшей влажной вечнозеленой травой.

Рано или поздно я хочу сделать признание: стараюсь найти не только свое детство, но, прежде всего, детство мира. Не знаю отчего, но когда я добрался до края долины, чтобы увидеть руины «Дворца Монахов», так называют теперь старую обитель, память выплеснула на развалины монастыря образы Берлина, который превратился к концу войны в улей с пустыми сотами. И тотчас же на меня обрушились отрывочные воспоминания о больших городах, которые я посетил. Окраины с обшарпанными зданиями. Длинные ряды двухэтажных домов и каркасы трамваев, сто раз перекрашенные, с номерами, обозначенными по старинке. Мусорные баки, обломки дерева, остановленные фабрики с печными трубами, покрытыми ржавыми листами жести, питейные заведения со складными деревянными стульями. Кофейные чашки без ручек, чугунные колонны, кривые ограды, люди, которые гортанно выкрикивают слова. Болезни, вышедшие из моды, например, человек с зобом. Помпезные здания, распухшие от лепных украшений на окнах, источающих скуку. Не будучи в моде, они обваливаются, теряя каждый день по кусочку. Дух большого города ощущается, когда в нем остаются еще неизлеченные места. Быть может, они и не станут здоровыми. Именно туда я устремлял свои глаза. Районы, где живут люди с врожденным равнодушием к любым новшествам и благополучию. Обычно из трясины этих районов приходит к тебе ощущение, что именно здесь сплетается порочный узел.

Меня совратил Нью-Йорк, потому что в нем есть обветшалые окраины, которые освещались всего несколько лет назад газовыми фонарями, и облезлые многоэтажки, где живут пуэрториканцы. В таких кварталах пространство сжалось, а время растянулось от скуки и отчаяния. По-иному, нежели в богатых кварталах, где пространство расширяется, а время сжимается.

Лавина беспорядочных образов, хлынувшая на руины монастыря, вскоре иссякла. Я шел по рассыпанным камням и прогнившим балкам, пока не наткнулся на яму, куда бросили спрессованные шары из бумаги. Их было штук сорок, и я никак не мог понять, для чего они нужны. Взял один из них и показал его старому разносчику. Он сказал мне, что ими растапливали печи, как углем в последний год войны, когда монастырь был действующим и прятал беженцев. Эти шары делали из бумажных отходов, выброшенных писем, а часто и из важных документов, украденных из библиотеки монастыря. Не знаю почему, я подумал, что внутри шара, который держал в руках, было письмо от моей жены. Тогда я разворошил этот спресованный комок бумаги сплошь исписанный от руки счетами. Бумага, ставшая словами и цифрами.