Одиссея Тонино

Гуэрра Тонино

Паола Волкова

Часть первая / Parte prima

Одиссея Тонино / Odisea di Tonino

Песнь троянского коня / Canto del Cavallo

Однажды в прекрасное утро Увидели жители Трои, Как греки, подняв паруса, Свои корабли повернули На Итаку. Сняли осаду. Троянцы вослед им смотрели, Со стен головами свисая. Война десять лет продолжалась — Во все эти долгие годы Троянцы стеною стояли. Их

камень от бед ограждал. Глазам своим верить боялись: Вмиг сделался берег пустынным, Лишь конь деревянный остался. Прекрасный, как замок высокий, Сверкал золоченой спиною. Живыми пластины златые На солнце казались, слепили; Как будто на гриву его Во тьме светлячки опустились. «Внесем его в город!» — кричали. И думалось им: «Подарок оставили греки За все причиненное горе». Не ведали, что говорили, Ведь конь в своем чреве пустом Улисса с солдатами прятал: Как горы под снегом, молчали. И вот распахнулись ворота Под натиском рук торопливых. И ржавые петли скрипели, Желанью толпы уступали. И старцы доверились, вместе со всеми К колоссу коню подходили, Терялись в ногах, как в колоннах Собора Сан-Пьетро. И чрево коня над толпою Возвысилось тучею темной И солнце сокрыло. Тянули за длинные корды, Колеса в песке утопали. Конь медленно в город вступал. И хлопали девы в ладоши — С ним в Трою веселье впускали. И дети коня окружили. За хвост его дергали с криком. И каждый погладить спешил.

Я маялся, не находя себе места от гадкой тревоги, которая засела у меня в голове после того, как увидел сон.

Приснилось, будто обнаженную Мадонну привязали к брюху белого коня. Видел это повсюду, даже когда глаза утонули в воде реки Мареккьи, такой чистой над камнями, как будто ее не было вовсе. Позднее это ушло.

Я спускался по песку тропинки дубовой рощи. На мои плечи упал желудь, и вдруг вслед за ним посыпались, как легкий град, и другие. И не было ветра. Быть может, им захотелось умереть вместе.

Когда я подошел к капелле Санта Вероника, увидел, что она превратилась в стойло для одного коня.

Белого коня моего сна.

Торжественно плыл мимо окон И ник головою, Как кукла-болван в карнавале. Робкие девы коня сторонились. Вскоре, однако, смеясь над собою, Руки тянули к нему и ласкали. Толпа ликовала, коня провожала От врат городских, Снятых вовсе с петель. Шли четыре и четверть часа, Добираясь до верхнего Храма. По камням не скользили колеса Оттого, что толпа веселилась. Праздник истинный к вечеру вспыхнул. Заиграли свирели, забили тамбуры, И у старцев сидящих в такт задвигались ноги. Пили все за нежданный подарок. Троя снова ликует — Их оставили греки. Уже ноги не держат мужчин. Сами женщины юбки задрали. Все смешалось: жена одного Своей лаской одарит другого. Руки, бедра, тела — все сплелось на земле. Вмиг заснули. Сои свалил в одночасье. И приснилось всем вместе одно: Как из чрева коня Выходили с мечами солдаты. У них лица, налитые ядом, И вонзают железо в тела. Боль слепит, мечи кости ломают. И уже не во сне разверзаются рты. Вон не вырваться крику и стонам. На пронзенных телах Расцветали кроваво тюльпаны.

Вокруг нас стояла промозглая тишина, но с края неба стекали далекие отголоски грохота пушек и скрежета танков. Совсем иные звуки жили под ногами, доносились из-под земли. Жалобные и неясные стоны, задушенные крики о помощи. Тогда мы поняли, что не все жители этого немецкого городка погибли. Те, кто прятал раненых, и сами хоронились в подвалах, были погребены под развалинами. Снег тонкой пеленой закрывал все отверстия и щели.

Тридцать тысяч погребенных заживо. Крики умирающих под ногами. Мы их давили башмаками. Как окурки. Мы — с круглыми от страха и голода глазами. Тряпье, обмотанное вокруг шеи, негнущиеся одежды и сабо на босу ногу. Потерянные в этом пространстве отчаяния. Боль вырывалась из-под земли красными криками. Они расцветали на белой простыне снега лопающимися пузырями крови.

В страшном сне не приснится такое: Наяву лица всех помертвели И казались осколками лун. Воздух стыл и гуттел в тишине. Его можно ножом уже резать. И у Храма

в безмолвии полном Покоились трупы. В легкой мятой рубашке С трепещущей грудью под нею Вслед за воином-греком Величавая шла Андромаха — Он из Трои увозит ее. На пиру не смешалась с толпою, Праздник горький Ее не затронул. С гордо поднятой головою Сына Гектора к сердцу прижала. Он испуган — глаза круглые, как у совы. Над пожаром домов, Над молчанием павших Утром солнце восстало. Прилетевшие птицы Тотчас сгинули прочь от испуга. Сон зловещий сморил Греков, бойню затеявших эту. Кровь от руте не отмыта, И во сне обнимали тела, Кого сами жизни лишили. Улисс плакал, Сокрушался о жизнях загубленных юных. Поднял друзей ото сна. Мертвых в Храм потащили. Он сделался домом усопших, Защищал их от солнца и вод. А детей поместили в том месте, Где лучи золотые из солнечной пыли Проливались до самой земли.

И в церкви моего городка — фронт во время войны проходил у порога домов — всякий день в предвечерний час падал с высоты луч солнца.

Я вошел в Храм с крестьянином, который нес на руках маленький белый гробик. В нем был его двенадцатилетний сын, погибший во время бомбежки моста через Мареккью. В то время гробы с усопшими несли в церковь, и я помог ему.

— Куда мы поставим? — спросил меня.

Я показал на луч солнца, который падал сверху в самый центр Храма.

— Видите, куда падает солнечный луч? Давайте поставим его туда.

Мы и оставили его в солнечном луче. Довольно долго стояли молча рядом с маленьким гробом. И в предвечернее время этого дня я понял, что тишиной можно дышать.

В спешке город покинули молча, Он пылал за спиною у них. И направились к лодкам, Которые ждали, Зарываясь носами в песок. И сгинуло лето… И тысяча лет пролетело. Ветер дул и гулял, И хлопал дверьми, Разметая прошедшего память. Лил и дождь, потом бури прошли, И палящее солнце рассекало На трещины землю. Воздух полон жуков, кузнечики, осы Поднимаются, вьются, Как стебли травы. Рассыпаются стены домов, Как сухое забытое тесто. Прах, и пепел, и горы камней От крепости древней остались.

Я видел эту Площадь в августе 44-го, полную быков, которых немцы пригнали из Равенны, чтобы потом разделанными отправить в голодные города Германии. Я видел Площадь, полную солнца и покрытую засохшим навозом после отправки этих животных. И во всем этом горестном беспорядке живодер, потакая властям, старался поймать и удавить бродячую собаку. Какое абсурдное, нелепое соблюдение порядка в таком распадающемся мире. Я стоял в тени одной из колонн, переполненный состраданием к собаке, которая рылась в навозе в поисках пищи. Когда живодер был готов бросить веревку с петлей в горячий воздух, я закричал, — собака испугалась и бросилась бежать по дороге к реке. Но уже дуло винтовки в руках у фашиста уткнулось мне в спину, и я пересек Площадь, пленником безграмотного палача. В то время пустота и безлюдье Площади были оправданы.

Все тихо похоронено травой, И в голову не может мысль прийти О том, что год назад всего лишь На этом самом месте Мужчины, женщины смеялись вместе, На дерево цветущее любуясь.

Выше средневекового городка Кастельдельчи стоит церковь без крыши. Ее стены держат в объятиях вишню, выросшую внутри. Она поднялась с пола, и ее ветви трогают небо. В апреле — время цветения. Воздух белых цветов скользит вниз до самой долины. Потом появляются плоды Их любят дрозды я другие птицы — покуда листья не начинают краснеть и падать один за другим. Если кому-нибудь доведется подойти к этим стенам и загадать желание в тот самый миг, когда опадает лист, — это благостный зим сверху: твое желание исполнится.

Тарковский оказался там в ноябре. Он нуждался в большой милости, но листья уже облетели. Они служили постелью для двух спящих овечек.

Жить надо там, где слова способны превращаться в листья, раскачиваясь на ветру, или воровать краски облаков.

Песнь Полифема / Canto di Polifemo

Феллини искал женщину на роль табачницы в «Амаркорде» и часто набрасывал для меня на бумаге силуэт с огромными бедрами и грудью. Однажды утром рассказал, что ему приснились собственные похороны. Похоронная процессия из одних женщин — бесконечная цепочка пышных округлостей. От их шагов дрожала дорога. И непонятно отчего, но мне сразу же вспоминался крохотный тощий секретарь фашистской партии моего городка, в котором было столько неудержимой злости, что он казался гигантом. Ходил в блестящих сапогах, а брюки с галифе расширялись бабочкой над коленями, опадая к земле. Появлялся на танцевальных вечерах в театре моего городка. Из-за перил верхней ложи протягивалась его рука в фашистском приветствии.