Одиссея Тонино

Гуэрра Тонино

В ту пору я был мальчишкой и подбирал конфеты, которые из лож бросали на танцующих. Они застывали под жестом маленького диктатора, выкрикивающего несколько раз подряд: «Эйя, эйя алала».

Жестокость превращает низкорослых диктаторов в гигантов.

Но возвратимся к полным ветра парусам, Он гонит в путь и веселит сердца — Желание одно с ума всех сводит, И воинов, и самого Улисса: До берегов родных, до Итаки добраться. Одна там Пенелопа. Все десять лет красавицу одолевает Рой женихов. Склоняют в жены. Еще прекрасней кажется она, Поскольку недоступна. Шаг этот не желая совершить, Решила к хитрости прибегнуть Пенелопа. И объявила,

что должна вначале Ковер соткать — Закончить полотно. Ткань старому отцу послужит По смерти — тело обернуть. Дни сочтены его. Так утро каждое по метру ткет, А вечерами распускает. И дни текут, И нет конца работе. Тем временем проходят годы. Закончилась Троянская война. Улисс уж воротиться должен. Но лодку по ветру уносит — Его она послушна воле. Испачкан ветер солью. Вздымает пену, гривы теребит У тысячи морских коней. Улисс с лицом окаменевшим За древко мачты ухватился, Пощечины смиренно принимает От пенистых игривых брызг воды. Два дня последних То двигались вперед. То возвращались вновь. Пока к крутому берегу их. Наконец, прибило. Зеленым. как салат, им остров показался. В пещерах наверху Гиганты обитали, деревьев выше. По острову Циклопы бродят Земля дрожит от тяжести шагов. И бабочки от страха покинули цветы. Улисс с друзьями спустили с лодки Вино в огромной бочке. Осмелились войти в пещеру — Она казалась больше, чем другие. Хотели подарить вино тому. Кто звался Полифемом. Он жил в пещере. Там в темноте обилие сыров По лавкам длинным разместилось. И каменные чаши в скалах. Залитые доверху молоком. Голодные солдаты-греки В них утонули с головами. Забыли все и пили до упаду.

В Романье особенно знаменит пещерный сыр. Отверстия в форме груши выдалбливали в скале со времен князей Малатеста. которые покоряли эти земли злаками и сырами. Пещеры тщательно маскировались от нежелательных похитителей. Совсем свежий сыр помещали в эти углубления, где он и созревал, приобретая легкий янтарный оттенок с пятнами плесени.

Мой отец любил пасту с фасолью [1] . В еще дымящуюся тарелку сыпал тертый ароматный сыр с резким запахом. Кусочек пещерного сыра всегда носил с собой в маленьком кармане жилета. Иногда вынимал и нюхал его дикий запах, когда ехал в горы продавать свои фрукты и зелень. Он часто брал и меня, маленького, усаживая на телегу. Я слезал с нее, потому что мне хотелось идти рядом. Тогда он давал понюхать осколок пещерного сыра. Его аромат тотчас снимал пелену сна с моих глаз.

1

Фасолевый суп с мелко нарезанной лапшой.

Однажды и Андрей ребенком поехал со своим отцом, великим поэтом Арсением Тарковским, в Махачкалу на дни культуры в Дагестане. И рассказал мне об этом путешествии. На сцене театра собрались деятели культуры и коммунистическое руководство, приехавшее из Москвы.

Среди них был и отец Андрея, род которого берет свое начало в Дагестане. В какой-то момент бесшумно отворилась дверь и показались странные фигуры двух старых горцев, одетых в национальные платья, возможно, военную форму. Они устали, и их одежда была в пыли. Двое молча направились по длинной красной дорожке к сцене и по ступенькам поднялись на нее. Из всех сидящих опознали отца Тарковского и, подойдя, преклонили перед ним колени, целуя края одежды.

Поэт, ошеломленный этим неожиданным знаком почтения, жестом поблагодарил старых воинов, и Андрей увидел, как отец сильно побледнел. Старики так же молча повернулись и в полной тишине гордо покинули зал, унося на себе не только дорожную пыль, но и пыль памяти.

Должен сказать, что много времени спустя, я почувствовал себя тем же старым воином из Дагестана, когда в Москве в 1988 году увидел отца Тарковского, сидящим за столиком в Доме ветеранов кино. Рядом с ним была его последняя жена, и она уже очень пожилая светловолосая женщина. Его сын Андрей совсем недавно умер. Я подошел к

столу, ноги не хотели нести меня от растерянности и глубокого уважения, которое испытывал к этому человеку. Он сразу понял. кто я. Его лицо сморщилось от боли и сделалось похожим на восточную маску. Я быстро отвернулся и стал смотреть через окно в сад, чтобы не поддаться самому глубокой грусти. Еще и потому, что нежным и смиренным жестом он гладил мою руку, которой я облокотился о стол. Жест благодарности тому, кто видел его сына Андрея в последние годы жизни. И не сказав ни слова, я повернулся и медленно отходил от стола.

Внезапно воздух задрожал от криков, В пещеру стадо загонял Циклоп: По ветру уши у овец И блеяние жалкое от боли В ответ ударам. Над кучей сбившегося стада Показывается голова Невиданного чудища. С глубокой прорезью На грубой коже вместо рта. С остатками сыров и мяса на губах. На лбу лишь глаз один. Большой, как круглые часы На станции у старого вокзала. Огромный черный шар С провалом белым Пугает, блеском ослепляя.

Едва я наклонился поднять дикую сливу в жухлой траве тропинки, как услышал чьи-то шаги. Они наверняка доносились от сухого подлеска. Я обернулся и увидел Ремоне. Впервые. Шел он медленно. Высокий и довольно грузный, он ширился книзу неожиданными округлостями. Ремоне походил на большое доисторическое животное, ведомое запахом. Огромные, как листья инжира, уши не собирали более ни человеческих голосов, ни звуков. До него, возможно, долетали далекие и понятные только ему загадочные сигналы. Рассеянный взгляд видел собственные миражи, не замечая ничего вокруг. Крикнул: «Добрый день, синьор Ремо!»

Казалось, я плеснул тишиной в окаменевшую мягкость его лица. Оно выражало лишь полное равнодушие и отрешенность от этого мира. С его губ скатилось едва слышное бормотание, подобное глухому рокоту водопада.

Зачарованные глаза выглядывали из распухшего тела. В них еще жили далекие отблески памяти.

Скот сразу же улегся На кучках высохшей травы. Теперь гигант стал виден Во весь свой рост. Над ними возвышался, как Храм, по ногам ползли улитки вверх. Вдруг руку щютянул И поднял двух несчастных. Что на него смотрели снизу. И тут же съел, как семечки разгрыз.

Когда коты совсем осоловели от сна и растянулись на полу и на столе кухни, Ремоне берет их одного за другим и закрывает в своей спальне. После чего он высовывает руку из окна. Его ладонь полна крошек хлеба. Свободной рукой тянет на себя сальную занавеску и прячется за нею. Птицы не заставляют себя ждать, хватают на лету с ладони крошки. Редко, кто садится на его большой палец с кое-как отрезанным грубыми ножницами ногтем. Иногда он добавляет к крошкам и кусочки мяса для коршуна, который ворует цыплят.

Когда появляется коршун, почуяв мясо, воздух трепещет от взмахов его крыльев. Но птица тотчас же летит прочь, низко паря над землей, к самому краю долины.

Потом спросил оставшихся: «Кто вы такие?» «Мы — греки. — отвечал Улисс. — Из Трои возвращаемся». И ближе к нему вино подвинул. «Тебе подарок привезли». — добавил. «Как звать тебя?» — спросил Улисса. «Никто». — последовал ответ. «Таких имен не слышал, не бывает». — Гигант воскликнул. «Однако так меня все называют — Никто». Циклоп вино в себя вливает. Растягивается средь овец. Но перед тем Как погрузиться в сон, ответствует: «И я хочу подарок сделать — Тебя последним съем». И сразу же огромный глаз закрылся.

Почти весь день Ремоне провел в поисках тряпья, которое люди, жившие здесь прежде, выбрасывали в канаву. В дождь и грозу вода, накопившаяся в листьях, ложками выплескивалась туда же.

Ремоне искал обрывки старой одежды, срывал оставшиеся пуговицы. Он их собирал. Нес домой и выкладывал в ряд на стенной полке в своей комнатке — специально отведенное для сна пространство под деревянной лестницей.

Она поднималась к потолку лишь для того, чтобы держать на своих ступеньках башмаки с комьями грязи, налипшими на них, ржавые консервные банки и кучу бумаги. Ремоне больше всего нравились чуть пожелтевшие костяные пуговицы, которые когда-то пришивали на нижнее белье.