Одиссея Тонино

Гуэрра Тонино

Я ехал в такси по улицам Рима. За несколько минут до полдня погасло солнце. Водитель спокойно зажег фонарь, поскольку знал, что наступило затмение, объявленное перед тем в газетах. Я же непонятно от чего нервничал. Попросил остановить машину, вышел, вбирая в себя дрожание воздуха, который очень медленно набирал свет дня, как будто миллионы светлячков летали вокруг меня.

«Я слышу запах мяса на углях!» — Кричит ему вослед Улисс. И сам пустился в бегство — Отчаливает лодка. За собою пыль страха оставляя. Как вдруг горящий глаз Светила Вновь отпечатался на небе. Ночь убежала в глубь морскую. Лучи палящие настигли лодку И обжигают паруса. Горит и мачта, Обугливаясь. Людей не пощадило Солнце. Улисс один ныряет в море Быстрее пыли, уносимой ветром. За ветку дерева Руками ухватился, Несомого волнами моря. Так плыл он

день. Не зная цели. Покуда ветви не уткнулись В песок полоски узкой берега царства финикийцев. Где правил Алхиней. Богиня за собою повела, Где во дворце на троне сидел король. Четыре золотых собаки Покоились у ног сто. Пред ним толпились важные персоны, Обмахиваясь веерами Гигантских листьев. Все слушали слепца, Что пел им, рассказывая О войне Троянской. Тогда Улисс вслух произносит, Что он причастен к той войне. Сам Алхиней Ему повелевает поведать О войне, что знает.

В первые римские годы было трудно, и я старался предоставить в распоряжение свою фантазию итальянскому кино. Часто мне помогал режиссер Джузеппе де Сантис, который после «Горького риса» стал одним из самых интересных художников мира. Иногда он собирал друзей в своей роскошной вилле, а я в благодарность за его доброту веселил их рассказами о моем плене в Германии. В истории, вызвавшей у всех аплодисменты, я вспоминал о рождественской ночи 44-го. Транспорт, который должен был привезти в лагерные бараки похлебку на ужин в тот праздничный день, перевернулся, и в наших глазах застыл голод. Кому-то пришло в голову, что утолить его можно словами, рассказывая о том, как на Рождество всегда готовили тальятелле [3] .

3

Разновидность итальянской домашней лапши.

Все смотрели на меня, надеясь, что я смогу помочь им. Сначала я растерялся, потом приступил к изготовлению тальятелле словами и жестами. Я вспомнил, как делала это моя мама.

Так потихоньку я повторил все, что часто видел мальчишкой. Я насыпал муку по кругу, в оставленную середину разбил десять яиц, добавил соли и щепотку соды. Подливая постепенно воду, замешивал тесто, которое потом и раскатал скалкой очень тонко. Получился большой лист. Свернул его, чтобы нарезать тальятелле. Бросил их в уже вскипевшую воду. Когда они были готовы, я наполнял тарелки и раздавал в дрожащие руки товарищей, посыпая дождем пармеджано. Они брали у меня эти воздушные блюда, которые издавали настоящий аромат пасты. Как только я, усталый, прислонился к стене барака, наблюдая этих ребят, которые с такой жадностью повторяли по памяти жесты еды, как вдруг вижу поднятую руку с вопросом: «Можно добавки?»

Улисс вначале певцу слепому поклонился, Вослед открыл им тайну коня Троянского. Все поднялись и хлопали в ладоши. Король не уставал благодарить. И обещал Улиссу До Итаки добраться. С дарами был готов корабль наутро, На нем отправился Улисс, Оставив остров. И взяли курс на Итаку родную. На верхней палубе готовят моряки Улиссу отдых, Расстелив ткань белую. Чтобы улечься мог и видеть небо. Смотрел и дожидался журавлей. Что с острова его летели. И, правда, видит в небе белых птиц. В полете лодки чуть коснулись, Приветствуя его. Во сне иль наяву, Поскольку жил во сне. Тем временем добрались моряки до цели. Вошли в залив на Итаке. На Родину во сне он возвратился. Улисса не будили, перенесли на остров, В тень уложили, укрыв. Баюкала его, как в колыбели, родная Итака.

Песнь Свинопаса / Canto di Eumeo

Когда мне, едва живому, в обносках, удалось, наконец, в товарном вагоне добраться до вокзала родного городка, я не знал, были ли еще все мои живы. Я хорошо помнил последнюю встречу с моей матерью Пенелопой до моего плена. Фашисты тогда передали меня немцам.

Она хотела, чтобы я прочел только что написанное ею завещание, поскольку фронт угрожающе приближался. Она не обучалась грамоте, однако обслуживала мессу каждый божий день в четыре утра в церкви при больнице. Говорила на свойственной лишь ей латыни — к каждому слову на диалекте прибавляя латинское «-ус».

Когда однажды сказал ей: «Ваш язык никто не понимает», она посмотрела на меня с нежностью и, указывая пальцем на небо, ответила: «Он меня понимает», с другой стороны, моя Пенелопа не знала и итальянского языка — это я учил ее читать и писать.

Когда, наконец, вручила мне лист со своим завещанием, у меня сложилось впечатление, что держу в руках римский мемориал. Там крупными буквами было написано: «Завещеваю [4] все мое добро мужу моему с тем, чтобы делал все, что ему угодно». Подписано: «Пенелопе Карабини». Все ее имущество состояло из сорока дырявых кастрюль, в которых разводила свои цветы.

4

Так с ошибкой написала мама.

В то воскресное утро я остановился сразу же в начале аллеи, но тут же поспешил назад к начальнику станции, что ходил под навесом по перрону в служебном одеянии. Хотел узнать, что происходило тут во время войны. Он ответил, что в городке не случилось ничего особенного, и родители мои были живы.

Последние сто метров мама повисла у меня на шее, не отпуская. Я боялся встречи с отцом. Знал, что он

не выносил нежностей, особенно проявления их перед другими. В то утро вокруг меня была толпа любопытных. Он ждал меня перед дверью у входа в дом, не выпуская сигары изо рта. Я остановился в четырех метрах от него. Наконец, он вынимает сигару изо рта и спрашивает: «Ты ел?» «Да, конечно. Я всегда был сыт», — отвечаю. А он проходит мимо меня, не оглядываясь, неведомо куда, чтобы спрятать свое волнение.

По возвращении меня более всего поразили тени. У нас они были гораздо темнее, чем в Германии в тот год бледного солнца. Я тотчас же направился к колокольне, чтобы увидеть тень от нее, и, как в детстве, прошел по этому черному прямому профилю, не нарушая его.

И просыпается Улисс внутри тумана, В нем все сокрылось, И понять не в силах. На корабле своем или на землю сошел. Топа он встал, прислушиваться начал, Во взвешенной пыли тумана Искал хоть чей-то голос или звук. Хотел увериться. где он теперь, В каком он мире. Стояла тишина, где можно было Услышать муху, если б пролетала, Как весть благая, аромат травы Донесся до него. Узнал он запах — Росла повсюду вольно скальфанина На Родине его. Тогда сказал себе: «Я дома». И в тот же миг шаги услышал. Неведомо кто приближался, Мог быть и зверь, кабан, к примеру, Глазами в толщь тумана впился, Во влажную его прозрачность. И перед ним возник Пастух, как темное пятно. Он не замедлил тотчас воплотиться В Минерву, богиню мудрую. Туман исчез — Узнал он Землю свою — И на колени пал, И начал целовать. Богиня поспешила проснувшуюся радость погасить: Поведала, что не ему теперь Подвластен остров. Другие правят — Нелегко изжить. Призвать необходимо Умение быть осторожным, к хитрости прибегнуть И, наконец, избавиться совсем.

Мы двигались с Тарковским по Италии в поисках натуры для будущего фильма. Наступила уже осень, деревья пожелтели, и на нас иногда падали сорванные ветром листья. Мы их собирали, радуясь цвету.

Несколько раз я замечал, что он останавливался в одиночестве перед только что вспаханными полями. Это случилось и вблизи Сорренто, и за городом Лечче, и несколько раз недалеко от Пьенцы. Тосканский город одного лишь архитектора.

Однажды к вечеру я не выдержал, подошел к нему и спросил: «Отчего, Андрей, ты всегда смотришь на вспаханные поля?» Он улыбнулся сначала, а потом ответил: «Вспаханная земля везде одинаковая. Когда я смотрю на нее, мне кажется, что я дома, в России».

Дотронулась, и стариком он стал. Согнулось тело И лицо в морщинах — Как выжатый гранат. Она вновь обернулась пастухом. Улисс с трудом последовал за нею По диким козьим тропам. Иногда, замедлив шаг, Округ себя глядел. Все узнавал — там впереди был камень у дороги. Ребенком он любил К нему наведываться часто. Руками гладил, как белое Большое яйцо, Был камень там, Где помнил он его. Поверхность грубой сделалась. К нему лет двадцать никто не подходил, не гладил. На плоскогорье у стены Стоит свинарник, где самки, как всегда, Выкармливают поросят. Улисс калитку отворил И в руки взял комочек розовый, Но тут услышал голос свинопаса: «Что делаешь ты здесь?» «Хотел погладить», — отвечал Улисс. Он обернулся — исчез пастух, его приведший. А свинопаса мучает вопрос, Где и когда они уже встречались. «Ты голоден?» — спросил. Улисс не отвечал, но следовал за ним, Пока в дом не вошли, Где он поел немного. Не оставляло любопытство свинопаса. Не выдержав, спросил: «Мы с вами где-то виделись и раньше?» «Быть может», — отвечал Улисс. Дал отдохнуть ему хозяин дома, Внимательно ухаживал за ним. Улисс не торопил часов. Спокойствие в свинарнике обрел. Когда совсем стемнело, Заплакал свинопас, нал на колени Перед Улиссюм и тихо прошептал: «Хозяин, я не понял сразу, простите, Вас годы изменили очень». В тот вечер сын Улисса, Телемах, На Итаку родную возвратился. Прошел всю Грецию, Искал отца, но не нашел нигде. Ему давно уже невмоготу От люда наглого, У матери отнявшего покой. И он решил Заночевать у свинопаса, За тот же стол, Что и отец, Присел. Не узнавал его. А тот с великой нежностью глядел. Как только сын глаза опустит. Пора пришла укладываться спать, Тут свинопас спешит поведать правду сыну. Отец в тот миг уже отворотился. И юноша к отцу припал И обнял со спины. И говорит ему, как счастлив: «Чтоб отыскать тебя, я, как безумный, свет исколесил».