Одиссея Тонино

Гуэрра Тонино

Улисса руки потянулись — Дотронуться, погладить, приласкать. Под пальцами лишь ощутил дрожанье Влажной пыли. Так молча шли они. На все его вопросы Ответила она вначале: «Когда ты тенью сделался, Ответы приходят прежде Заданных вопросов».

По телефону мне кто-то сообщает, что моя старая мать Пенелопа в Риме искала меня на площади San-Pietro. Был один из тех жарких дней, когда солнечная пыль обжигала лицо. Подъезжаю на такси к площади, которая кажется пустынной. Подумал, все туристы, наверняка, едят, однако замечаю множество японцев. Они заполнили собою длинную тень от обелиска. Прохожу между колонн Бернини и поднимаюсь

по лестницам до верхней площадки перед самым входом в Базилику. Наконец маленькая тень отделяется от стен и приближается ко мне.

Тогда от волнения начинаю несправедливо упрекать ее: «Отчего не сказали мне, что вы приедете в Рим? Почему же?»

Она подошла совсем близко и, показывая на большой дворец Ватикана, поднимающийся над колоннами площади, спрашивает меня: «Из какого окна говорит Папа в воскресенье?» Палец продолжает указывать на окна.

— Не знаю, — отвечаю, стараясь увести ее к такси.

— Почему тогда эти окна без занавесок?

Наконец, усаживаю в машину, и мы отъезжаем. Замечаю, что ее карманы чем-то набиты.

— Что у вас там?

— Ничего особенного, два бифштекса и трубочка с семенами белладонны.

— На что вам это?

— Не хотелось беспокоить тебя с едой. С другой стороны, семена белладонны ты можешь подарить тому, кто тебе помогает, — услуги многого стоят.

Когда мне удалось привезти ее домой, чтобы она отдохнула, сказала: «Думала, что ты умный. Я же приехала в Рим, чтобы увидеть твой дом. Когда буду говорить теперь с тобой по телефону, то увижу тебя в твоем доме, а не на улице».

Глажу ее руки и говорю: «Я рад, что вы приехали».

— А ты когда вернешься?

— Зимой. Не этой, так следующей.

— Зима — это только запах, — говорит мне, засыпая.

Я выучиться смог. Лишь матери моей благодаря. Она крест ставила в том месте. Где имя пишут прописью обычно. И если я узнал все города, Царящие над миром, Я матери обязан этим. Она сама не знала путешествий, И вот вчера повел ее в кафе. Хотелось ей пройтись немного — Два шага сделать перед сном — Она теперь почти не видит. «Присядьте здесь. Желаете чего? Могу вам предложить пирожное бинье, Хотя оно здесь дорогое…» Теперь другая цепь теней На самом дальнем из холмов Внезапно показалась, Там выявились ясно Два белых скакуна, впряженных в колесницу, — Она к ним приближалась. Ей правил юноша высокий. Гордилась грудь его Цветеньем мускулов. И сразу понял Улисс И закричал: «Смотрите, Гектор!»

Не помню точно год, думается, лето 76-го, когда добрался с Антониони до Самарканда, которому арабский Восток подарил свои краски. Однажды в предвечернее время мы пригласили трех путников-мусульман, одетых в белые халаты с маленькими синими пятнами у воротника, сесть с нами в кузов грузовичка, на котором мы ездили по Узбекистану.

Путешествие проходило в молчании. Иногда обменивались легкими взглядами. До тех пор, пока старший из них не подал знака, что они приехали, куда хотели. Мы сошли вместе с ними. Антониони, как и Тарковский, в ту пору очень много снимал «Полароидом» и попросил трех путников разрешения сфотографировать их. Вручил фотографию самому старшему, который, лишь мельком взглянув на нее, передал своим спутникам. Потом возвратил фотографию режиссеру со словами: «Зачем останавливать время?» Они тотчас же удалились, оставив нас в раздумье. Эти слова упали, как могильный камень, на всю нашу работу.

На смерть Микеланджело

Микеланджело, И

снова, как тогда, мы вместе на пароме. Влекомые Амударьи теченьем. И снова иногда мы семечки грызем На палубе средь брошенных канатов, Бидонов и тряпья цыган. Напротив нас с коляской мотоцикл Непредсказуемого розового цвета. Баграми длинными нас держат в стороне От отмелей песчаных моряки: Неведомо куда нас лодка уносила. Не отрывали глаз от полосы бегущей Реки. Она вдали скрывалась, Теряясь в парусах тумана. Он ясным был, знакомым до обмана. И думалось, что плыли мы в Феррару, Туманную твою Феррару.

Тогда от первой тени отделился Ахилл. Пошел к коляске, что остановилась. И Гектору, сошедшему навстречу, Сказал: «Прости меня за все, что причинил тебе». Волнуясь, Гектор отвечал: «Нас вечно помнить будут За то, что между нами сталось». Взошел на колесницу Ахилл, хромая — наследье старой раны, К другим вернулся.

Мы вновь закрылись и работали в небольшой студии Феллини на виа Систина. Прямо перед нами — окна квартиры Гоголя, где он написал большую часть своих «Мертвых душ». Мы приводили в порядок первый вариант сценария фильма, который был очень дорог Феллини. Однако Федерико был уверен, что именно этот фильм приносил ему несчастье. Каждый раз, возврашаясь к этой истории, он тяжко болел.

Был жаркий день. Федерико в белой шелковой рубашке прилег на диван, стоящий у окна, ставни которого были прикрыты. Рядом с диваном — стеклянный журнальный столик, на котором стояла ваза с букетом почти увядших роз. Время от времени отрывался лепесток и падал на стекло.

Я сидел за пишущей машинкой недалеко от него. В какой-то момент зазвонил телефон, и я ответил. Звонили мне. Великий дантист Хруска, лечивший зубы Римскому Папе, хотел успокоить меня: белая точечка на десне удалена вовремя. Это было необходимо, потому что могло принести мне в будущем большие неприятности. Рассказываю об этом Федерико. Некоторое время он молчал, потом поднял руку, чтобы освежить ее в доносящемся из окна ветерке, и опустил на стекло стоящего рядом столика. Стал собирать с него опавшие лепестки. Потом поднялся, подошел ко мне. Медленно и нежно перебирал страницы, написанные нами, осыпая их собранными лепестками роз. Потом решительно собрал все и закрыл в ящике комода. Сказал: «Мне совсем не хочется возвращаться к Казанове, но мы должны сделать это. Мне не нравится, что сказал тебе Хруска. Все то же проклятье, теперь оно ложится и на близких мне людей».

Мы вышли на улицу Систина и молча направились к началу лестницы Площади Испания. Также молча он помахал мне рукой и стал спускаться по лестнице к Фонтану-лодке, а я двинулся к садам виллы Боргезе.

Среди развалин покинутого монастыря в Монтефельтро была найдена окаменевшая от времени книга. В ней один голландский ученый с помощью мощных линз сумел разглядеть лишь одну фразу. написанную отшельником: «Никто так не одинок, как Господь».

Это случилось утомленным днем середины августа, когда мы наконец приехали в огромный дикий сад, который вот уже шестьдесят лет, как держат вокруг дома два английских художника: скульптор и его жена. Солнце умирало на листьях инжира и на случайных цветах, которые выросли среди камней. Она зажигала ночью свечу, чтобы позвать мужа, ушедшего далеко в сад.

Сегодня сыграла на дудочке, и ее жалобы донеслись до него сквозь тени олив. И тогда показался сам скульптор: высоченный, как гора, объятая сном, человек с седой бородой.

Внутри дома плетеные корзины, подвешенные на гвоздях, заменяли мебель, как будто на стены надели сережки. В них аккуратно сложена одежда. Они угостили нас каплей вина, тем временем как мы смотрели на тазики с водой, расставленные на земле, чтобы напоить мошек, комаров и жуков и всех других жужжащих насекомых: им ведь тоже летом хочется пить.