Одна маленькая ошибка
Шрифт:
– Нет.
– Ложный плен, соучастие в похищении.
– Нет, – повторяю я, в глубине души подозревая, что друг прав.
– Ты пропустила семейный обед, намеченный на воскресенье. Про твое исчезновение уже сообщили в полицию, и та начала поиски. Если вернешься сейчас и расскажешь, как все было на самом деле, получится, что я напрасно испортил себе жизнь.
– Я тебя не просила об этом.
– Но все уже произошло. Я пытаюсь помочь тебе. Помочь добиться всего, о чем ты столько лет мечтала. Если ты вернешься в Кроссхэвен сегодня, то придется рассказать полиции правду, и тогда меня арестуют. Если вернешься
Я понимаю, что не могу больше спорить с ним.
– Все уверены, что «Харриерс» собирается выпускать мой любовный роман.
– А ты скажи, что криминальная история оказалась более интересной для публики.
У Джека трясутся руки. Ему страшно. Он думал, что помогает мне, что он прилетел с небес и спас меня, как эдакий ангел, которого он сам так и не дождался.
– Извини. – Он прижимается лбом к моему лбу, и все, что я вижу, – его бездонно-голубые глаза. И понимаю, как должна поступить.
После
Глава четырнадцатая
Шестой день после исчезновения
Адалин Арчер
Я уже сто лет никому не писала писем. С тех самых пор, как мы были детьми, – помнишь, Элоди, как однажды летом мама заставила нас написать письмо канадским родственникам? Прошло уже немало времени с того дня, как я в последний раз ощущала вес ручки в пальцах и слышала, как она шуршит по бумаге. Понятия не имею, о чем тебе рассказать. С чего бы начать…
Я сегодня снова приходила к твоему дому, постояла на противоположной стороне улицы. Там теперь «место преступления», все затянуто бело-голубыми полицейскими ленточками. Хотя тебя нет уже без малого неделю, а полиция и криминалисты облазили окрестности вдоль и поперек, в палисаднике все равно дежурит констебль. Твою фотографию во всех новостях показывают – и ты бы разозлилась, увидев, какую они выбрали. Это снимок с моего предсвадебного ужина, помнишь такой? Ты улыбаешься, но фото сделано с неудачного ракурса, слева, а ты всегда говорила, что у тебя с левой стороны лоб странно выглядит, хотя это совершенно не так. Я вообще не понимаю, как тебя можно неудачно сфотографировать.
Ладно, проехали. Я сама не знаю, зачем продолжаю ходить к твоему дому. Мне прекрасно известно, что внутри разгромленная спальня. Когда ты не явилась на обед, мама очень расстроилась, но нашла, чем оправдать твой поступок, – дескать, ты или над редактурой засиделась, или неожиданно вспомнила, что у тебя смена в «Кружке», – но я все равно разозлилась. Подумала еще: Элоди в своем репертуаре, что хочет, то и делает.
Я заказала нам с мамой на десерт шоколадно-апельсиновый торт, твой любимый, и, хотя стараюсь есть поменьше сладкого, все равно слопала торт до последней крошки, тебе назло, хоть и понимала, что потом придется на пробежку вечером выйти, чтобы куда-то деть все эти калории. А потом мы поехали к тебе – книга не книга, нельзя же заставлять людей целый час ждать тебя в ресторане.
Мама
А я поняла, что ты пропала.
Мы еще до спальни не дошли, а я уже поняла. Потому что в этом доме совершенно не было тебя – твоей энергетики, твоих эмоций.
Разобранную кровать, опрокинутый стакан и треснутую вазу можно было бы списать на то, что ты всегда была неряхой, но никакая неряшливость не смогла бы оправдать кровь на разбитом зеркале и осколки на полу. Мама их тоже увидела и сразу заголосила: «Элоди, Элоди!», точно так же, как в тот день, когда ты в супермаркете потерялась. Тебе было шесть, ты чего-то испугалась и спряталась в стеллаже с рулонами туалетной бумаги. Мы тебя минут пятнадцать искали, и мама не переставала голосить, даже когда ты нашлась и она тебя обняла так крепко, что у тебя от ее пальцев красные пятна на руках остались.
А тогда, увидев беспорядок в спальне, мама бросилась по коридору в ванную, и я едва успела ее перехватить и сказать, что надо вызвать полицию. Но она меня не услышала и побежала вниз, в гостиную – и так удивилась, будто ожидала увидеть тебя там, свернувшуюся калачиком на любимом диване с книжкой.
– Мам, пожалуйста, давай…
Но она оттолкнула меня и побежала на кухню. Пришлось поймать ее за руку.
– Это место преступления! – рявкнула я. – Не надо тут топтаться!
Она побледнела – мои слова вырвали ее из бредового заблуждения, что ты просто решила поиграть с нами в прятки в этом крохотном домике.
Я приходила туда несколько раз со дня твоего исчезновения, но сегодня дежурный констебль впервые меня узнала. Я приветственно махнула ей рукой, и она махнула в ответ. А по дороге домой я заскочила к маме с папой.
Всю неделю у папы был такой взгляд, знаешь, ищущий, неуверенный, как будто он потерял ключи или телефон. А мама… ну, она опять начала нести всякий самоутешительный бред: «Элоди, наверное, уехала в отпуск и забыла нас предупредить. – Хотя прекрасно знает, что паспорт, телефон и банковские карты так и лежат у тебя дома на обычном месте. – Она скоро вернется. У нее же книга должна выйти. Ну, может, хоть загорит немножко. А то она никогда не загорает, в отличие от тебя, Ада».
Мы сели в гостиной и молча пили сладкий чай. Я думала, что к своим тридцати трем уже познала все виды молчания – и неловкое, и напряженное, и раздраженное… Но для того молчания, которое воцарилось в родительском доме, я вряд ли подберу подходящее описание. Тяжелое, но при этом хрупкое – понимаешь, о чем я? Опустошив чашку до половины, я не выдержала и включила телевизор. И мы все дисциплинированно в него уставились.
А там как раз показывали ролик Королевского общества защиты животных на тему жестокого обращения: женщина в униформе забирала из какой-то хибары замученную собаку. Сначала показали испуганные глаза псины крупным планом, а потом камера медленно повернулась, позволяя разглядеть тело. Бугристые красные пятна – ожоги от затушенных сигарет. Рубец на боку, оставленный ножом. Ярко-красный шрам на шее от тугой веревки.