Одна отвергнутая ночь
Шрифт:
Единственный звук в окружающем нас спокойствии — это мои жалкие рыдания; Миллер молча передвигается, будто целую вечность подбираясь к моему вздрагивающему телу, возможно, потому что его обычно ловкие движения затруднены слишком большим количеством алкоголя. В конце концов, ему удается изменить свое положение, и он обнимает меня, с шумом вздыхая мне в шею, и осторожно вырисовывает на спине успокаивающие круги.
— Не плачь, — шепчет он, голос его, словно наждачная бумага, низкий и грубый. — Мы справимся. Не плачь, пожалуйста, — его нежность и высказанное понимание только усиливают мои эмоции, моя единственная
— Почему они не могут оставить нас в покое? — спрашиваю, слова едва различимы.
— Не знаю, — признается он. — Иди сюда. — Он убирает мои руки из-за своей шеи и сжимает их между нами, бессознательно крутит мое колечко, наблюдая за тем, как я пытаюсь остановить слезы. — Хотел бы я быть для тебя идеальным.
Его признание ранит меня.
— Ты идеален, — возражаю, хотя глубоко внутри знаю, как я неправа. В Миллере Харте нет ничего идеального, за исключением его внешнего вида и его нескончаемой одержимости делать все вокруг себя аккуратным. — Ты для меня идеален.
— Я ценю твою неустанную веру, особенно учитывая, что прямо сейчас я пьян и опозорен перед твоей бабушкой. — Раздраженно вздыхая, он качает головой и прижимает к ней руку какое-то время так, как будто обстоятельства его действий стали ясны только что, или их последствия.
— Она взбесилась, — говорю ему, не видя причин пытаться заставить его чувствовать себя лучше. В конечном счете, ему придется столкнуться с ее гневом.
— Я заметил, когда она собственноручно вытолкала меня из вашего сада.
— Ты заслужил.
— Согласен, — сознается он добровольно. — Я позвоню ей. Нет. Схожу. — Он хмурится и тщательно что-то обдумывает, после чего снова обращает на меня все свое внимание. — Думаешь, я смогу задобрить ее, предложив ущипнуть меня за задницу?
Поджимаю губы, когда он, в ожидании серьезного ответа, поднимает брови. А потом он проигрывает в попытке сохранить серьезное лицо, его дрожащие губы растягиваются в улыбку.
— Ха! — смеюсь я, шокированная его чувством юмора, шутка испаряет всю мою грусть. Я не сдерживаюсь. Запрокидываю голову и сдаюсь, плечи трясутся, желудок сводит, и слезы теперь уже текут от веселья, что гораздо привлекательнее недавнего отчаяния.
— Гораздо лучше, — слышу заключение Миллера, он берет меня на руки и направляется в ванную комнату. Не уверена, что именно является результатом его покачиваний и шатаний, алкоголь или мои постоянные содрогания в его руках. Он осторожно сажает меня на столешницу с раковиной и оставляет разбираться со своей истерикой, сам же расстегивает жилетку, смотря на меня с тенью улыбки на его невероятно красивом лице.
— Прости, — говорю тихо, концентрируясь на глубоких вдохах, чтобы успокоить дрожь.
— Не надо. Для меня нет большего наслаждения, чем видеть тебя такой счастливой. — Он снимает свою жилетку, и мне до странного приятно наблюдать за тем, как он аккуратно ее складывает, прежде чем проворно бросить в корзину с бельем. — Ну, есть еще кое-что, но твое счастье не отстает. — Он принимается за свою рубашку, первая пуговица расстегнута на туго натянутой ткани, обнажая кожу.
Я тут же перестаю смеяться.
— Тебе стоит больше смеяться. Это…
— Делает меня менее пугающим, — заканчивает он за меня. — Да, ты говорила. Только думаю, я….
— Прекрасно себя выражаешь. —
Глазами и прикосновениями я впитываю каждую его черточку, пока кончиками пальцев не провожу дорожки вниз по его плечам и не беру его за руки. — Позволь мне исправить, — говорю, переворачивая его руку, разглядывая костяшки с засохшей кровью и немного запачканные.
Он открывает глаза и смотрит на мои пальцы, очерчивающие его, его рука замирает в моей, но он не дергается и не шипит от боли.
— В душ. — Он отстраняет меня от себя и берется за край моего топа, поднимая его по моему телу и заставляя вытянуть руки так, чтобы он смог освободить меня от ткани. Потом снимает с меня бюстгальтер, обнажая небольшую грудь, которая кажется налившейся и тяжелой под его благодарным, хоть и немного пьяным взглядом. Соски затвердели от возбуждения, когда он подушечкой большого пальца ласково касается каждого из них по очереди. — Идеально, — говорит он, оставляя на моих приоткрытых губах невинный поцелуй. — Спрыгивай.
Следую его мягкому приказу и, спрыгнув со столешницы, встаю на ноги, избавляюсь от конверсов и беру на себя инициативу с его брюками, пока он снимает свои туфли. Нет никакой спешки, каждый из нас медленно раздевает другого, пока мы оба не остаемся обнаженными. Я вижу, как он берет из шкафчика пакетик из фольги, движения пальцев неловкие, когда он достает презерватив, так что я подхожу и забираю его у Миллера. Не чувствую никакой неловкости, когда раскатываю резинку на нем, чувствую, как его синие глаза впиваются в мое лицо, и когда я заканчиваю, он с легкостью поднимает меня, прижимая к себе. Мое тело отвечает инстинктивно, руки и ноги обвиваются вокруг него. Плоть к плоти, сердце к сердцу, взаимная потребность, ни больше ни меньше. Он держит нас в стороне от потока воды в душе, пока та не нагревается, и как только температура воды его устраивает, он со мной на руках встает под струи и держит меня, вода стекает по нам, смывая всю грязь, напряжение, сомнение и боль.
— Удобно? — спрашивает он.
— Идеально, — это единственное подходящее слово, которое я смогла подобрать. Улыбаюсь ему в плечо и отстраняюсь, смотря в его прекрасное лицо, мокрое и затуманенное. — Можно мне остаться сегодня с тобой?
— Конечно.
— Спасибо, — выказываю свою признательность, целуя его в подбородок.
— На самом деле, обсуждению это не подлежало, — сообщает он, подводя меня к стене и прижимая меня к ней спиной. — Очень холодная?
Я втягиваю от неожиданности воздух, когда холод от мозаичных плиток расходится по моей спине.