Однажды в Русальную неделю

Миконов Илья Геннадьевич

– Выпила много, – худощавый подкинул веток в костёр. – Нормальная она, дескать, не колдует. Богобоязненная. У меня жена с ней на дубильне подружилась. Слегка того старуха, однако из-за горя таковой стала. В молодости розги родителей терпела, а в зрелости детей потеряла с мужем. Помощи не от кого – как не обозлиться?

Мужики кивнули друг другу и выпили за горе Старухи. Пастух, наблюдавший за светлячками, выпрямился, раскрыл глаза широко, как сова. Громила аж подавился выпивкой.

– Платье белое венчальное! – протянул старик.

–

Сука, – детина кашлянул, сплюнул, ещё раз кашлянул. – Вот долбануть бы этого беднягу бутылкой по голове, чтобы не мучился. А потом ещё дохлого пнуть под жопу раз пять!

– Погодь ты, не видишь: прозрение у старика настало. Кажись, нас рассказ интересный ждёт.

Старик улыбнулся шире, моргнул, захрапел и осел на землю.

– Тварь! – громила встряхнул пастуха. – Говори же, чего там с платьем белым случилось?

– Платье? Ах, платье!.. Не слыхали никогда про Белую Бабу сказ? Был у нас в слободе один бондарь, друг мой. За день до смерти его заходил я за бочками для… для…

– В жопу бочки, – остановил его громила. – Знаем мы этого бондаря и знаем, что умер, а вот как – рассказывай уже.

– Ну, за бочками я захаживал, – кивнул старик. – Растолковались мы с ним, и поведал он мне, что, пока в лесу бродил, чернику искал, заметил бабу вдали в платье белом. По топи она шагала, ручками водила, пританцовывала, будто по степи цветочной шла. Фигурка точёная, сама баба простоволосая, но локон густой и красивый. Лицо вуаль прикрывала. Бондарь хруст услышал позади, остановился – никого. Взглянул опять туда, где красавица гуляла – пустота. Повернулся к тропке домой и вскрикнул: перед ним та девушка стояла, вблизи ещё краше. Стоит, как труп, не дышит, не шевелится, да только шёпот в уши бьёт. Мужик слово хотел молвить, как вдруг красавица вуаль откинула, и череп впалыми глазницами на бондаря уставился. Завопила Белая Баба, заржала, как конь, да исчезла… Смерть ему предрекла.

– А случилось потом что? – шепнул громила.

– Умер, – сказал тощий, шмыгнув носом. – Я у старосты спрашивал. Делал бондарь остов для бочки, пошёл клепки распаривать да уснул, не дотащив ведро с водой до печи. Захлебнулся, голову опустив. Пьяный был.

– С горя, что Белую бабу увидел, – поддакнул пастух, зевнул. – Бочку-то мою клепал…

– Даже не верится, что такой дурак, как ты, смог столько запомнить, – громила проникся уважением к старику. – Про бондаря и Белую Бабу.

– А кто это такая? – серьёзно поинтересовался старик, клюя носом.

– Сука, чтоб ты сдох, – заботливо шепнул детина. – Спи уже, хрен старый, мы проследим за гуртом. Слышь, а про Бабу Белую правду рухлядь толковала?

– Не знаю, – пожал плечами худой.

– Просто на Злобу очень похожа, жену Блуда. У той тоже косоньки длиннющие… были. Говорят, пропали волосики, когда подруга мёртвая мстить ей начала, порчу насылать за предательство. В Русальную неделю же ведьму казнили. Ты не щурься! Я, конечно же, верю в силу свыше и мастерство Отца Ростислава, но меня не покидает хреновое

чувство: тело этой мрази так и не нашли, когда ныряли. Могилка до сих пор пустует. Не удивлюсь, если эта бабенция возьмёт и прямо сейчас из воды вылезет.

К всеобщему удивлению, Элиза так и сделала. Взяла и вылезла с хлюпом, плеском. Мужики не видели этого, но слышали. А ещё они заметили то, что мотыльки-самоубийцы стремительно улетели в тень, пропали светлячки и приставучие комары. Ветер трусливо затих, а тишина сжала сердца ледяною рукой.

Огонь потух, вместе с этим захрапел пастух.

Мавка запела. Сказать, что у неё не было голоса и до казни, значит, приуменьшить. Смерть не расширила голосовой диапазон. Элизины стоны и завывания резали уши, а когда она закричала, ей эхом отдалось мычание проснувшихся коров.

Скотинка собранно проснулась и так же группой направилась к воде. Громила и тощий не смели шевельнутся, а мавка продолжала выть, надрываться, хрипеть, визжать, пока последняя корова, лениво вязнущая в земле, не ушла рогами под воду.

Проснувшись утром, пастух обнаружил себя в пустом, изгаженном коровьим помётом лугу, возле озера. Потянулся, хрустнул костями, болезненно ойкнул. Поднялся и увидел двух своих друзей, молодых, но в то же время седых мужиков. Однако старик не удивился, ибо он - по своему слабоумию - считал, что так всё и должно быть.

***

Злоба.***

Они её недолюбливали.

Сестра была не такая, как другие сёстры. Она была странной, ни с кем не общалась, не улыбалась, отказывалась веселиться с лешими, резвиться в полночь на берегу, заманивать парней, чтобы позже утащить на дно, повеселиться с трупом, а после съесть его.

Нет, она отказывалась.

Они её не понимали.

Сестра таила в душе то, что может хранить лишь человек – ненависть. Это чувство питало её мёртвое тело, словно солнце – недозрелый плод.

Они боялись её!

Сестра была сильной. Ничто не наполняет душу энергией, как заряд чистой антипатии, как думы о скорой мести.

А ещё они боялись ту, кто была внутри сестры в минуту её гибели…

***

В последнее время Злоба часто ловила себя на том, что много ест. Ненасытный аппетит и кратковременное чувство радости во время приёма пищи заставляли набивать желудок до отвала, объедаться так, что чуть ли не плакать полночи от ужасной боли в животе, словно что-то разрывает тебя изнутри.

Хотя она вправду имела лёгкое желание быть разорванной кое-кем изнутри…

«Но сейчас я не буду это делать, – думала Злоба, сидя за столом с мужем. – Это обычный приём пищи, и мы должны съесть не более того, что наполнит нас. Иссушит зверский голод… Думается, я разрешу себе взять ещё одно яблоко. Оно не повредит. И зефир: соседка обжирается им и не раздувается. Ну, наверное, и это… Боже!.. Хорошо. Доколе я сдалась, то можно съесть и эту сладость».

Стол ещё позволял Злобе наедаться: сладости, фрукты, овощи – люди более бедные не первую неделю питались лишь последним.