Одни сутки войны (сборник)
Шрифт:
— Тебя не переспоришь, — махнул рукой Сутоцкий. — Пошли к линии.
Они молча вышли к линии. Как и прежде, Сутоцкий влез на столб, подсоединил провода.
Выхода телефонисток на прямую линию пришлось ждать долго. Торчащий на столбе Сутоцкий изошел потом. Отсюда, сверху, он видел, как вдалеке показались и скрылись в кустарнике немецкие связисты — они явно наводили новую линию связи. Вот куда следовало двинуться! Вот где могут быть настоящие разведывательные сведения! А Матюхин, как сурок, притулился за пнем и сидит не шелохнувшись.
Когда
— Девочки! Девочки! — почти закричал Матюхин. Нетерпение, опасность, постоянные раздумья, правильно он поступил или нет, накалили его до предела. — Немедленно принимайте телефонограмму.
Ответили ему не девочки. На линии что-то слабо щелкнуло, радио пропало и густой мужской баритон пропел:
— Рядовой Матюхин, слушаю вас по поручению майора Лебедева.
Матюхин осекся. Он с мгновенной надеждой посмотрел на Сутоцкого: отсоединил ли тот идущий на противника провод? Но Сутоцкий свое дело знал: провод он держал в руках разъединенным.
Мысли текли стремительно. Неужели кто-то из ребят попал в плен и, не выдержав пыток, выдал? Если так, то неизвестный голос мог принадлежать немцам, и они теперь знают о Матюхине и Сутоцком все или почти все — ведь их не нашли среди убитых и пленных, — и о Лебедеве. А провокаторы фашисты первостатейные. Матюхину это отлично известно. Значит, нужно немедленно отключаться, уходить от ставшей опасной линии и пробовать найти другие каналы связи.
И все-таки что-то держало Матюхина. Он молчал и, разом вспотев, думал. Ни одной ценной мысли в голову не приходило. Тогда на линии вновь раздался уверенный баритон:
— Помкомвзвода артиллерийского училища Матюхин, напоминаю, что ваш бывший подчиненный, курсант Зюзин, любил умываться снегом… Докладывайте.
Да, этого не выдумаешь. И Матюхин заговорил:
— Точка отсчета Радово. Северо-западнее, вдоль безымянного ручья…
Он докладывал точно, ясно, как бы читая стоявшую перед глазами составленную ими карту-схему, а кто-то неведомый, не перебивая, видимо, записывал его слова, потому что сквозь потрескивание иногда пробивалось старательное сопение, а иногда раздавалось короткое «Так». Потом Матюхин сообщил обо всем замеченном и свои соображения.
— Очень хорошо, — ответили с линии. — Теперь слушайте приказ…
Человек на той стороне, как всякий истый военный, прежде чем передать приказ, набрал воздуха, и эта его привычка спасла разведчиков и многое другое.
Линия вдруг ответила треском, сбивчивой речью, опять треском и, наконец, явственным:
— Генрих, как связь?
Матюхин махнул рукой, и Сутоцкий дисциплинированно и потому мгновенно соединил провода.
— Пятый! Пятый! — заговорила линия на немецком языке. — Как слышите?
В ответ раздался набор ругательств. Тот, кого назвали Пятым, ругал привязавшегося к линии абонента, напоминал ему приказ ни в коем случае не подавать голоса.
Потом
— Ну что?
Матюхин рассказал ему, в чем дело.
— Очевидно, к линии подсоединились те, кто проехал в машинах.
— Не иначе… А приказ?
— Приказа я не получил… Выдал бы себя…
— А нам что делать?
— Не знаю, Коля, не знаю… Думается, нужно крутиться поблизости от линии и от… поймы.
— Почему? Я, когда сидел на столбе, видел, как связисты тянули новую линию. Может, прослушаем?
— Можно… Только позже… Когда они подсоединят ее и освоятся. Отрываться нельзя, потому что вечер… Видишь, солнце садится.
— Ну и что?
— А то, что, если они начнут выдвигаться в район поймы, нам в самый раз посмотреть, сколько их. И тогда… тогда можно будет рискнуть взять «языка». В суматохе, глядишь, и выберемся.
Они посидели в кустарнике, покурили и уже собрались было уходить к новой линии, когда услышали нарастающий шум автомобильного мотора. Далекая машина пересекла просеку, по которой шла линия, и скрылась, видимо в дубраве. Матюхин задумался, потом приказал:
— Прикрой! Я слажу посмотрю, что к чему.
В лесу сгущались сумерки — прозрачные, зеленовато-розовые. В ближних кустах, словно примериваясь, пощелкал соловей. Ему издалека ответил другой. Сутоцкий удивился: оказывается, в лесу поют птицы, а они и не слышали их. Птицы пели весело, разноголосо и самозабвенно. Сутоцкому вдруг стало жалко себя, погибших солдат и саму дубраву — ему отчетливо представилось, что скоро в ней опять будут рваться снаряды и мины, кромсать кору, ветви и листву. Он вздохнул, прогоняя несвойственную ему жалость, и пробурчал:
— Никому покоя нет. Ни людям, ни лесу.
И потому что он знал, от кого никому нет покоя, то почти сразу успокоился и невольно прислушался. Далекий автомобильный мотор фыркнул и смолк.
Высоко в небе, серебрясь в закатных лучах уже невидимого солнца, медленно плыл самолет — одинокий и неторопливый, уже привычный немецкий разведчик.
Матюхин спрыгнул с сосны. Он был озабочен.
— Понимаешь, что-то начинается. Над лесом, где стоят мотострелки, кружатся птицы.
— Вспугнули.
— Вот-вот… Давай-ка опять восстановим карту-схему. Нужно сориентироваться.
Разметав хвою и веточки, они опять начертили по памяти карту местности, и Матюхин с удовлетворением отметил:
— Все правильно! Одиночная машина прошла просекой к дубраве.
Охваченный тревогой, Сутоцкий спросил:
— Ты думаешь, наши опять пойдут в разведку?
— Боюсь, что пойдут…
— Неужели наших сведений им мало?
— На первый случай, может, и хватит. Но ведь нашим нужно поподробней знать… о замыслах противника.