Одни сутки войны (сборник)

Мелентьев Виталий Григорьевич

Время «Ч» — условный час начала атаки… Начала артналета… Начала бомбежки. Для всех оно, это самое время «Ч», разное. Но оно увязано по времени в общем плане, и если его передвинуть сразу, то…

— Вы думаете, успеем?

— А что, собственно, изменилось? Только то, что кто-то, может быть, партизаны, а может, и Матюхин с Сутоцким, напоролся на засаду или, наоборот, решил вскрыть ее, предупредить нас об изменении обстановки? Вот и все. Остальное идет по плану.

— Ты думаешь, Лебедев, это твои разведчики подняли такое? — спросил командарм.

—

Уверен. «Слухачи» только что передали: на немецкой стороне слышны танковые моторы. Взрывами. Значит, заводят машины. Мои люди могли услышать это раньше «слухачей». Услышать и предупредить, вызвав огонь на себя.

Командарм помолчал, потом тихо произнес:

— Если… если народ они толковый, то… все правильно.

— Они уже доказали, кто они. Надо переносить время «Ч».

— Такой вариант возможен… Тем более что он предусмотрен. Передайте: время «Ч» по третьему варианту. — Командующий не сказал, кому передать, и Лебедев переспросил его. Командующий мгновенно рассердился: — Передай начальнику штаба и офицерам связи. Что, забыл, как это делается?

Вот этого-то и боялся Лебедев, вот от этого и хотел сбежать! В самые глубины плана его не посвятили, а командарм, убежденный, что Лебедев все знает, обрушился на него. Признаваться в своем неведении боязно: либо сам попадешь под его гнев, либо других подведешь. А переспрашивать неудобно. Получился заколдованный круг. Еще не решив, как поступить в этой сложной ситуации, майор Лебедев, привычный к воинской дисциплине, крикнул:

— Третьего на провод! — и, когда связист подал ему трубку, передал приказ командарма.

Начальник штаба не удивился, поблагодарил — такой вежливости Лебедев за ним ранее не замечал — и отключился.

Майор выскочил из дзота, но офицеров связи уже как ветром сдуло. Далеко, в кустарнике, чей-то приглушенный голос передавал приказ командарма, а справа и слева уже слышалось тарахтение мотоцикла и машины.

Майор подумал, что командующий, кажется, ошибается: операция, может, удастся. Уж больно все четко получается. Но именно эта четкость, продуманность вариантов опять остановили его и заставили вспомнить о главном: своим-то разведчикам он ничего не сообщил! Но он сейчас же остыл: они приданы танкистам и должны действовать согласно их планам.

И вдруг стало пусто. Он оказался не у дел. Все пошло по плану. Пусть новому, но плану. И в этом плане места для него не нашлось. Лебедев понял это и обиженно усмехнулся.

Командующий, сняв фуражку, расстегнув крючки и верхние пуговицы кителя, сидел возле дзота. Далеко вправо, за дубравой, полыхнул багровый отсвет разрыва. Потом слева и справа загудела и заревела страшными орудийными голосами артиллерия. Небо высветлилось частыми всполохами выстрелов, но шелестящего, шелковистого полета снарядов так никто и не услышал: прошли стороной. За дубравой стали рваться тяжелые снаряды артиллерии резерва Главного Командования.

Командарм смотрел в ночь. Лебедев хотел подойти к нему и еще раз попросить разрешения уйти

с десантами, но понял, что опоздал с просьбой: сзади, нарастая, гудели танковые моторы. И еще он понял, что командарм тоже не у дел. Сейчас, в эти минуты, он не в состоянии руководить боем. Пришел в движение план. Ни остановить его, ни изменить не может никто. В мелочах — можно. В целом — он уже живет сам по себе, жизнью сотен и тысяч людей. И только потом, когда командарм разберется, что к чему, увидит, как развиваются события, он сможет влиять на эти события резервами, огнем, приказом или еще чем-либо из своего в общем-то не такого богатого арсенала…

А сейчас командующему оставалось только смотреть, оценивать, проникаться духом боя. Лебедев понял это и отошел в сторону.

— Лебедев! — вдруг окликнул командарм. Майор подскочил к нему. — Ты мне врал, что их там двое?

— Что докладывали…

— Странно… Как же они вдвоем — понимаешь, вдвоем! — такой громидор устроили? Очень странно… — Он помолчал, расстегнул еще пуговицу на кителе и пошарил пухлой рукой по груди. — Ну ладно. Потом разберемся.

14

Они шли осторожно, прислушиваясь и примериваясь к каждому шагу. Ничего подозрительного: ни шороха, ни треска ветвей, ни чужой речи — не слышалось. Все глушил, забивал неистовый птичий щебет. И чем ближе подходили они к опушке разнолеска, что стоял за полем, возле которого попали в засаду разведчики, тем сложнее, прекраснее и громче разливался птичий хор. Стараясь проникнуть сквозь эту звуковую стену, они напрягали слух — от этого болело в висках и звенело в голове.

— Нет, не могу! — рассердился Сутоцкий. — В глазах… темнеет.

Андрей приостановился, встрепенулся.

— Слушай, и запах какой-то уж… слишком.

Странно, блуждая в прифронтовых лесах, готовясь к выходу в тыл, они ни разу не отмечали сложных запахов входящего в силу леса. А здесь, в густой, влажной, низинной чащобе, необыкновенно сильный, сладкий, мутящий сознание аромат припозднившейся черемухи и каких-то цветов, может папоротников, вызывал головную боль. В других местах черемуха давно отцвела, а тут она еще кружила пьянящей метелью, как остаток тех, зимних метелей, что застряли в этом сыром разнолеске и задержали зиму недели на две.

— А знаешь, — тряхнул головой Андрей, словно освобождаясь от пахучего наваждения, — швабы, в принципе, тоже люди…

— Ну и что?

— А то, что они тоже слушают… Больше того, они ждут нас с фронта и не прислушиваются, что в тылу…

— Ну и что?

— А то, что можно действовать посмелее. Не так уж затаиваться.

Аромат черемухи дурманил голову, и Николай Сутоцкий с трудом понимал Матюхина. Они пошли быстрее. Постепенно ломота в висках прошла. Может быть, поэтому они не услышали, а увидели врага — рассеянный вечерний свет преломился на кристалликах автомобильных фар. Они постояли, прислушиваясь и присматриваясь. Потом юркнули в чащу и стали выползать к опушке.