Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)
Шрифт:
— Чудеса истинные творятся! Откуда же у Хмельницкого явилось такое расположение к Скшетускому?
— Он его издавна любит.
— А говорил тебе Скшетуский, кого разыскивает в Киеве?
— Как не говорить, коли он знал, что я ему друг; я искал и с ним вместе и врозь. Он же должен был сказать мне, что мы ищем.
— Но вы все-таки до сих пор не нашли?
— Не нашли. Ляхов там немало, но все прячутся, один о другом ничего не знает, так что и найти нелегко. Вы слышали, что там чернь бунтует, а я это видел; не только ляхов режут, но и тех, кто их укрывает, даже монахов
— Может быть, и ее убили?
— Может быть, и ее.
— Нет! Нет! — перебил Володыевский. — Если ее туда сам Богун привез, то, вероятно, поселил в безопасном месте.
— Уж где безопасней, чем в монастыре, да и там находят.
— Уф! — вздохнул Заглоба. — Так вы думаете, Захар, что она могла погибнуть?
— Не знаю.
— Видно, что Скшетуский надеется, — сказал Заглоба. — Бог испытывал его, может быть, теперь смилуется. А вы, Захар, давно выехали из Киева?
— Ой, давно, пане. Я тогда вышел, когда комиссары проезжали обратно мимо Киева. Много ляхов хотело бежать с ними и бежали, бедняжки, как кто мог, по снегу, через леса, к Белгороду, а казаки гнались за ними и били. Много убегало, многих убили, а некоторых пан Кисель выкупил за все деньги, какие только были у него.
— О, собачьи души! Так вы с комиссарами ехали?
— С комиссарами до самой Гущи, а оттуда до Острога. Дальше я уже шел один.
— Вы давно знаете пана Скшетуского?
— В Сечи узнал его, ухаживал за ним, раненым, а потом и полюбил, как родного сына. Я старик, и некого мне любить.
Заглоба велел пажу принести меду и мяса. Они засели ужинать. Захар набросился на еду, как волк. Он был утомлен дорогой и страшно голоден. Наконец, он жадно припал к кубку с медом и вытянул его до дна.
— Славный мед!
— Лучше, чем кровь, которую вы пьете, — сказал Заглоба. — Но я думаю, что вы хороший человек и любите пана Скшетуского… зачем вам идти опять к бунтовщикам? Оставайтесь с нами; тут вам будет лучше.
Захар поднял голову.
— Я отдал письмо и уйду. Я казак; мне с казаками быть, а не с ляхами брататься.
— И бить нас будете?
— Буду. Я из Сечи. Мы себе батьку Хмельницкого выбрали гетманом, а теперь ему король прислал булаву и знамя.
— Вот видите, пан Михал! — воскликнул Заглоба. — Не говорил ли я, что надо протестовать?
— Вы из какого куреня?
— Из миргородского, только его уже теперь нет.
— А что с ним случилось?
— Гусары пана Чарнецкого под Желтыми Водами положили. Теперь я у Донца с теми, кто остался. Пан Чарнецкий добрый солдат, он у нас в неволе, за него комиссары просили.
— И у нас есть ваши пленники.
— Так и должно быть. В Киеве говорили, что лучший самый казак у ляхов в неволе, хотя иные говорят, что он убит.
— О ком речь?
— О! Славный атаман Богун.
— Богун убит насмерть на поединке.
— А кто его убил?
— Вот этот рыцарь, — указал Заглоба на Володыевского.
Захар, который в это время допивал вторую кварту меду, вытаращил глаза,
— Этот рыцарь… Богуна убил? — спросил он, покатываясь со смеху.
— Черт побери! — рассердился, нахмурив брови, Володыевский. — Этот посланец чересчур уж много себе позволяет.
— Не сердитесь, пан Михал, — начал успокаивать Заглоба. — Он человек почтенный, а если себя вести не умеет, так ведь он всего-навсего казак. С другой стороны, для вас тем большая честь, что вы с вашей комплекцией проявили столько геройства. Я сам, помню, глаз с вас не сводил после поединка, хотя все видел на деле. Как-то не верилось, чтобы такой щенок…
— Ах, оставьте меня, пожалуйста, в покое! — буркнул Володыевский.
— Я вам не отец, поэтому нечего на меня злиться, хотя, откровенно скажу вам, желал бы иметь такого сына. Если хотите, я завещаю вам все мое состояние… И князь не крупнее вас, а сам Александр Македонский не сгодился бы ему даже в пажи.
— Если меня что и беспокоит, — сказал несколько успокоившийся Володыевский, — так это то, что из письма Скпгетуского мы не узнали ничего хорошего. Что он сам над Днестром не сложил головы, за это хвала Богу, но княжны не отыскал до сих пор, да и кто поручится, что отыщет когда-нибудь?
— Что правда, то правда! Но если Бог нашими трудами избавил ее от Богуна и провел невредимо через столько опасностей, да еще смягчил живым чувством твердое сердце Хмельницкого, то все это для того, чтобы наш бедный друг вновь возвратился к жизни и радости. Если вы, пан Михал, во всем этом не видите перста Провидения, то, значит, ваша проницательность тупее вашей сабли. Это также верно, как и то, что не всякий может обладать всеми достоинствами сразу.
— Я вижу одно, — заметил, покручивая усики, Володыевский, — что нам там делать нечего, и мы должны сидеть здесь, пока не заплесневеем совсем.
— Первым зарасту грибами я — я старее вас. Поблагодарим лучше Бога за то, что он обещает счастливый конец всем нашим горестям. Немало уже я горевал о княжне, и за Скшетуского, и за себя… Ведь она дочка моя милая… я и родную не так бы любил. Говорят даже, что она, как две капли воды, на меня похожа, но я ее и без того люблю, и не видать бы вам меня ни веселым, ни спокойным, если б я не надеялся вскоре увидеть ее счастливою. Завтра напишу оду — знаете ли, я пишу отличные стихи, только в последнее время променял Аполлона на Марса.
— Что вы мне теперь станете говорить о Марсе! — рассердился Володыевский. — Черт бы побрал этого изменника Киселя, всех комиссаров и их переговоры! Весной заключат мир; это верно, как дважды два четыре. Пан Подбипента, который виделся с князем, так, по крайней мере, говорит.
— Пан Подбипента столько же понимает в политике, сколько свинья в изысканном лакомстве. Он там все свое свободное время при княжеском дворе посвящал той ветреннице и гонялся за ней, словно пес за куропаткой. Я был бы очень рад, если эту пташку поймает кто другой, но теперь речь не об этом. Я не спорю, что Кисель изменник, вся республика это отлично знает, что же касается переговоров, то тут еще бабушка надвое сказала.