Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)
Шрифт:
— Так уже год прошел, как вы с княжной из Розлог бежали от Богуна?
— В мае это было, в мае, — ответил Заглоба. — Мы перешли Кагамлик, чтобы идти в Золотоношу. Ох, тяжело жить на свете!
— Она была переодета?
— В казацкое платье. Волосы я должен был ей саблей отрубить, чтобы ее не узнали. Я помню место, куда я спрятал их вместе с саблей.
— Прелестная была панна! — добавил со вздохом пан Лонгинус.
— Я говорю вам, что с первого дня так полюбил ее, как будто воспитывал с малых лет. А она только ручки
Снова наступило молчание. Рыцари глотали мед, перемешанный со слезами. Наконец, Заглоба заговорил опять:
— Я думал при них прожить спокойно остатки дней моих, а теперь…
Его руки бессильно упали.
— Неоткуда ждать отрады, нигде не найдешь покоя, разве только в гробу.
Но прежде чем пан Заглоба договорил, в сенях послышался какой-то шум: кто-то непременно хотел войти, а прислужник не впускал. Володыевскому показалось, что он слышит знакомый голос; он крикнул слуге, чтобы тот впустил гостя.
Двери отворились, и на пороге показалось молодое румяное лицо Жендзяна, который, осмотрев всех присутствующих, поклонился:
— Во имя Отца и Сына!
— Во веки веков! — сказал Володыевский. — Это Жендзян.
— Я, я, — сказал паж, — и пришел засвидетельствовать вам свое почтение. А мой пан где?
— Твой пан в Корце и болен.
— Боже мой, что вы говорите? А тяжело он болен, сохрани Бог?
— Был тяжело, а теперь выздоравливает. Доктор говорит, что будет жив.
— А я приехал к нему с вестями о панне. Маленький рыцарь меланхолически покачал головой.
— Незачем тебе спешить. Пан Скшетуский уже знает о ее смерти, и мы теперь тоже горько оплакиваем ее.
Глаза Жендзяна чуть на лоб не полезли.
— Чур меня! Что я слышу, панна умерла?
— Не умерла, а убита в Киеве злодеями.
— В каком еще Киеве, что вы мне рассказываете?
— В каком еще Киеве, ты что Киева не знаешь!
— Ради Бога! Вы что, шутите со мною, что ли? Что ей было делать в Киеве, когда она живет в овраге над Валадинкой, недалеко от Рашкова? И колдунья получила строгий приказ ни на шаг ее не отпускать до приезда Богуна. Клянусь Богом, я просто начинаю терять разум!
— Какая колдунья? Ты-то о чем толкуешь?
— А Горпина, длинная такая… я ее хорошо знаю.
Пан Заглоба вдруг вскочил с лавки и начал размахивать руками, как утопающий в водовороте.
— Ради Бога! — задыхаясь, крикнул он на Володыевского, — помолчите ради Бога, дайте мне расспросить.
Володыевский вздрогнул: так бледен был Заглоба, крупные капли пота покрывали его лысину. А старый шляхтич подскочил к Жендзяну, схватил мальчика за плечи и хрипло проговорил:
— Кто тебе сказал, что она… около Рашкова скрыта?
— Кто же мне мог сказать? Богун!
— Мальчишка, ты с ума сошел? — вспыхнул
— Господи! — заорал Жендзян. — Чего вы меня так трясете? Дайте мне вздохнуть, опомниться… я совсем одурел. Вы из меня все мозги вытрясете. Какой может быть Богун? Или вы его не знаете?
— Говори, или я тебя ножом пырну! Где ты видел Богуна?
— Во Владаве! Да чего вы от меня хотите? — Паж окончательно перепугался. — Что я за злодей какой…
Пан Заглоба упал на лавку; ему нечем было дышать. Володыевский поспешил ему на помощь:
— Когда ты видел Богуна?
— Три недели тому назад.
— Так он жив?
— Отчего ему не жить! Он мне сам рассказывал, как вы его искромсали, но он все-таки оправился…
— И он тебе говорил, что панна под Рашковом?
— Кто ж другой!
— Слушай, Жендзян, тут дело идет о жизни твоего пана и княжны… Сам ли Богун говорил тебе, что ее не было в Киеве?
— Пан Володыевский, как она могла быть в Киеве, когда он ее спрятал под Рашковом и приказал Горпине под страхом смерти, чтоб она не выпускала ее, а теперь дал мне пернач и свой перстень, чтоб я ехал к ней, потому что раны его вновь открылись, и он неизвестно сколько должен пролежать?
Пан Заглоба снова вскочил с лавки, схватил себя за остатки волос и начал кричать, как сумасшедший:
— Жива моя дочка, жива! Это не ее убили в Киеве! Жива, радость моя, голубка моя!
И старик топал ногами, смеялся, всхлипывал, наконец, схватил Жендзяна за голову, прижал его к своей груди и начал так целовать, что мальчик только попискивал:
— Ох! Отпустите душу на покаяние! Ей-Богу, я задыхаюсь… Да жива она, жива… Сейчас можно и ехать за ней… Пан Заглоба… ну… пан Заглоба!
— Пустите вы его, пусть рассказывает, ведь мы еще ничего не знаем, — вмешался Володыевский.
— Говори, говори! — кричал Заглоба.
— Рассказывай сначала, миленький, — сказал пан Лонгинус, по лицу которого тоже текли обильные слезы.
— Позвольте отдохнуть немного… и окно прикрыть надо, а то эти соловьи так свищут в кустах, что и слова не слышно.
— Меду! — крикнул Володыевский.
Жендзян закрыл окно со свойственной ему неторопливостью и попросил позволения сесть.
— Садись! — Пан Володыевский налил ему меду. — И пей с нами. Ты заслужил это, только рассказывай как можно скорей.
— Добрый мед! — сказал паж, посматривая через стакан на огонь.
— А, пропасть бы тебе! Будешь ли ты рассказывать? — торопил его Заглоба.
— А вы сразу и гневаться! Буду рассказывать сколько угодно…
— Начинай сначала!
— Вы, конечно, помните, как пришла весть о взятии Бара, как мы все думали, что княжна окончательно погибла? Так я тогда вернулся в Жендзяны к родителям и дедушке. А дедушке-то девяносто лет… шутка сказать!.. Да еще не девяносто, а девяносто один…