Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

Сенкевич Генрик

— Скшетуский остался у князя Корецкого в Корце, куда приехал из Киева, и теперь лежит больной, света Божьего не видит, — сказал Володыевский.

— Не поехать ли нам к нему? — спросил литвин.

— Незачем, — ответил Володыевский. — Княжеский доктор ручается за его здоровье; там пан Суходольский, приятель Скшетуского, там и наш старик Зацвилиховский; оба ухаживают за ним. Ему ни в чем нет недостатка, а что горячка не оставляет его, то это для него же лучше.

— О, великий Боже! — воскликнул литвин. — Вы сами видели Скшетуского?

— Видел, но если

б мне не сказали, что это он, я бы не узнал его, до такой степени его извели горе и болезнь.

— А он узнал вас?

— Должно быть, узнал, хотя ничего не говорил, потому что усмехнулся и кивнул головою, а меня разобрала такая жалость, что я дольше не мог оставаться. Князь Корецкий хочет идти в Збараж с своими полками, Зацвилиховский тоже пойдет с ними, и пан Суходольский… он клянется, что ни на что не посмотрит, даже если будет иметь от князя Доминика противоположный приказ. Он-то и привезет сюда Скшетуского, если тот переможет болезнь.

— А откуда вы знаете о смерти княжны? Не эти рыцари рассказали вам? — спросил пан Лонгинус, указывая на князей.

— Нет, они случайно узнали в Корце, куда приехали с подкреплениями от воеводы виленского. Мне же сказал Зацвилиховский, а он слышал от самого Скшетуского. Скшетускому сам Хмельницкий разрешил искать в Киеве, причем сам митрополит должен был помогать ему. Они искали главным образом в монастырях, потому что все наши попрятались туда, и думали, что Богун, верно, скрыл в одном из них и нашу княжну. Искали, искали и не теряли надежды, хоть знали, что чернь у Николы Доброго погубила двенадцать польских девушек. Сам митрополит заверял, что невесту Богуна никто не посмел бы тронуть, но на деле вышло иначе.

— Так она все же была там?

— Да. В одном из монастырей Скшетуский встретил укрывающегося пана Иоахима Ерлича, и так как у всех расспрашивал о княжне, то и его спросил, а Ерлич и сообщил ему, что в числе погибших в монастыре Николы находилась и Елена. Скшетуский сначала не поверил пану Ерличу и полетел вторично в монастырь. Монахини, к несчастью, не знали имен погибших, но когда Скшетуский описал им наружность и приметы княжны, они подтвердили, что такая действительно была. Тогда Скшетуский выехал из Киева и тотчас же захворал.

— Удивительно еще, как он жив остался.

— Он бы непременно умер, если бы не тот старый казак, который ухаживал за ним в Сечи, во время плена, а потом, возвратившись в Киев, помогал ему в поисках. Онто и привез его в Корец и сдал на руки пану Зацвилиховскому.

— Да утешит его Господь; ему нет теперь другого утешения, — вздохнул пан Лонгинус.

Пан Володыевский примолк, и все в комнате погрузилось в тяжелое молчание. Князья сидели неподвижно, Подбипента возвел очи к небу, а пан Заглоба уставился в стену, погруженный в глубочайшую задумчивость.

— Проснитесь же! — сказал, наконец, Володыевский и потряс его за плечо. — О чем вы задумались так? Теперь уж ничего не выдумаете, и вся ваша изобретательность теперь ни к чему.

— Я знаю, — севшим голосом ответил Заглоба, — и думаю теперь о том, что я стар и у меня

уже ничего не осталось на этом свете.

Глава XXI

— Представьте себе, — по прошествии нескольких дней сказал Володыевский пану Лонгинусу, — этот человек так изменился в один час, как будто бы постарел на двадцать лет. Такой веселый, такой словоохотливый, такой изобретательный, что самого Улисса заткнул бы за пояс, а теперь сидит целый день на месте, дремлет да на старость постоянно жалуется. Я знал, что он ее любит, но не думал, что до такой степени.

— Что же тут удивительного? — вздохнул литвин. — Он тем более привязался к ней, что вырвал ее из рук Богуна и из-за нее подвергался стольким опасностям. Пока была надежда, он держался на ногах, но теперь, и его можно понять, — что ему делать на белом свете, одинокому, к кому прилепиться сердцем?

— Я пробовал уж и пить с ним, в надежде, что мед возвратит ему прежнюю бодрость, — куда там! Пить — пьет, но ничего не рассказывает о своих старых похождениях, не хвастается, только ослабеет, а потом повесит голову и спит. Я не думаю, что пан Скшетуский отдается большему отчаянию.

— Жаль его невыразимо; ведь это все-таки был великий рыцарь. Пойдемте к нему, пан Михал. Прежде он имел привычку подтрунивать надо мной, не давал мне слова сказать. Может быть, и теперь ему придет такая охота. Господи ты Боже мой, как люди меняются! Такой был веселый человек.

— Пойдемте, — сказал Володыевский. — Поздно уже, но ему по вечерам хуже бывает. Днем-то надремлется, а ночью спать не может.

Они нашли пана Заглобу сидящим у открытого окна, с головою, опущенной на руки. В замке уже прекратилось всякое движение, только стража перекликалась протяжными голосами, да в густой роще, отделяющей крепость от города, соловьи выводили свои звонкие трели. В открытое окно летел теплый весенний воздух, и ясные лучи месяца освещали унылое лицо пана Заглобы и его лысину.

— Добрый вечер, пан Заглоба.

— Добрый вечер.

— Что это вы размечтались у окна, вместо того, чтобы идти спать? — спросил Володыевский.

Заглоба вздохнул.

— Мне не до сна, — сказал он каким-то протяжным голосом. — Год тому назад, ровно год, мы были с нею над Кагам-ликом, и птицы пели точь-в-точь так же, как поют теперь… а где она теперь?

— Бог так рассудил, — сказал Володыевский.

— На горе и слезы, пан Михал! Нет уж для меня отрады. Он замолчал, и только за окном все отчетливей раздавались соловьиные трели.

— О, Боже, Боже! — вздохнул Заглоба. — Точь-в-точь, как над Кагамликом!

Пан Лонгинус смахнул слезу с длинных усов, а маленький рыцарь сказал после некоторого молчания:

— Знаете что? Горе — горем… давайте-ка лучше выпьем меду; от горя нет лучшего средства. Будем за кубком вспоминать лучшие времена.

— Пожалуй, — безучастно согласился Заглоба.

Володыевский приказал слуге принести меду и огня и, зная, что воспоминания лучше всего оживляют пана Заглобу, начал расспрашивать: