Огненная кровь. Том 2
Шрифт:
— Шиана? — переспросил Альберт. — А кто она?
— Няня твоя. С тобой вместе женщина приехала. Странная. Молчаливая. И признаться, мы боялись её все, потому как думали — колдунья. Ашуманка же, а они все из колдунов. Но она любила тебя, ухаживала, и песни всё время пела тебе, тихонько так. Но потом в очередном припадке, — кухарка ещё понизила голос, — прости Всевидящий отец! Эфе Салавар выгнал её, пообещав убить, если ещё раз увидит. И всем сказал, что кто вспомнит про неё, того запорет кнутом до смерти.
— Няня? Я помню её. Смутно,
— Так ты у неё про всё и расспроси. Хотя, может, это и плохая идея, колдунья же она.
— У неё? — Альберт прищурился, впиваясь взглядом в лицо кухарки. — Так она здесь?
— Раз уж эфе Салавара нет и никто меня кнутом до смерти теперь не запорет, — кухарка разгладила передник и, посмотрев на Альберта, сказала ещё тише, — так теперь можно и не молчать про это. Шиана живёт в Эддаре, я как-то видела её, хоть и десятой дорогой обошла. В ашуманском квартале она лавку держит с сыном…
Альберт вскочил, не дав договорить.
Вот почему голос старухи в лавке показался ему знакомым! Он выскочил из кухни так, словно за ним гнались все демоны Ашша.
***
Как задремала в кресле, Иррис даже не заметила. Читала книгу и вдруг провалилась в какое-то небытие.
Почему-то приснилась Мадвера. Впервые за всё время её пребывания здесь.
Растерзанное штормом побережье, усеянное обломками разбитого пирса, рыжая требуха водорослей, которую безжалостно треплют волны и тоскливые крики чаек. Серое небо в клочьях рваных туч опускается в свинцовую воду, и море дышит шумно и хрипло, то и дело, вываливая белый язык пены на мокрый песок.
И она стоит на самом краю, едва не срываясь в обрыв, так близко, что под ногами осыпается размокшая глина, скатываясь к воде. Ветер рвёт волосы, и ветер этот холодный. Он охватывает её, забирается под одежду, под кожу, проникает внутрь и застывает где-то у сердца. Иррис обнимает себя руками за плечи, чтобы согреться…
Почему так холодно?
Пальцы ледяные, и губы замёрзли…
Ей бы хоть капельку тепла.
Она спускается вниз, к самой воде, бредёт по берегу и что-то ищет.
Огненный цветок.
Это всё, что ей нужно. Один лепесток, всего один! Он согреет её. И она снова почувствует кружащее голову тепло у самого сердца и лёгкость во всём теле, как пылают щёки и губы, как горят ладони, как сердце сжимается сладко и внутри рождается вихрь…
Она не может жить без этого тепла, ей даже трудно дышать, будто лёгкие стянуты железным обручем…
Но его нигде нет.
Под ногами лишь насыщенный влагой
Она пытается вытереть капли ладонями…
…и просыпается.
Щёки и правда мокрые, потому что она плакала во сне. Ей и в самом деле холодно, и она свернулась калачиком в кресле, обняв себя руками за плечи. И хотя на улице ясный день — тёплая южная осень щедро дарит солнце, но руки у неё ледяные, и холод этот не в воздухе, он у неё внутри.
Иррис выпрямилась в кресле, приложила руку ко лбу. Может, она больна?
Позвала Арману, попросила чаю самого горячего, какой можно сделать, набросила на плечи шаль. Сидела в кресле, держа обжигающую чашку в ладонях, но тепла не прибавлялось.
Что с ней такое? Почему ей так тошно от всего? От мысли, что нужно вставать, идти куда-то, что-то говорить, кого-то видеть? Почему ей не нужно это всё?
А всё, что ей нужно — каплю того тепла…
И вот сейчас она отчётливо ощутила — связи нет.
Она действительно разорвалась, только случилось совсем не то, чего она ожидала. Ей не стало легче. Наоборот. Стало просто невыносимо.
Ушло всё лучшее, что было у неё с той самой встречи на озере — исчезло сумасшедшее тепло, разливающееся в крови игристым вином, которое пульсировало в пальцах и на губах. Исчезло ощущение счастья — радуга во всё небо, которую она видела, когда он её касался, и сладкое головокружение, и вихрь внутри, и сила, что плескалась в ней через край.
А сейчас она будто мёртвая ракушка — крепкая снаружи, но совсем пустая внутри.
И когда она осознала это, то отчаянно захотелось всё вернуть, всё-всё, до капли, до последнего неровного удара сердца, даже ту жажду, что она испытывала и которую так ненавидела в себе, сейчас она снова хотела её ощутить. Ощутить себя рядом с ним, по-настоящему, живой…
Только всё, что ей осталось — ноющая тоска. Осталась боль какой-то утраты, осталась горечь и апатия, и холод внутри. Хотелось завернуться в плед и лечь лицом к стене, не видеть и не слышать никого.
Нет, неправда. Желание увидеть Альберта никуда не ушло, оно стало только мучительнее и больнее, как кусок стекла внутри, застрявший в сердце, и медленно уходивший всё глубже и глубже.
Но… как же так? Ведь связи нет, что же тогда с ней такое? Почему она по-прежнему так остро нуждается в нём? И теперь даже сильнее, чем раньше.
«Но это, знаешь… как… отрезать палец, уж прости за сравнение, будет болеть и кровоточить, и понадобится время, чтобы привыкнуть к тому, что его нет. Или умереть от кровопотери».
Будет кровоточить?
Да она просто истекает кровью, словно вырвала из груди сердце. А как ей теперь жить без сердца? Как ей вообще теперь жить? Она не хочет такой жизни.