Огненный крест. Книги 1 и 2
Шрифт:
«Доброй ночи, малыш, — подумал он, поворачивая голову к колыбели, где спал Джемми. — Боже, благослови тебя. И Брианну».
Он повернул голову в другую сторону и открыл глаза, всматриваясь в темный овал спящего лица, повернутого к нему. Он перевернулся на бок, изо всех сил стараясь не шуметь, и лежал, глядя на нее. Они позволили огню погаснуть, так как выезжали рано утром, и в комнате было темно; он мог разобрать на ее лице только слабый намек на брови и губы.
Брианна никогда не лежала без сна. Она ложилась на спину, потягивалась, удовлетворенно вздыхала и через три вздоха уже спала. Может быть, она уставала, может быть, это был дар великолепного здоровья или чистая совесть, но иногда ему приходило в голову, что это
«Что она видит сейчас?»- задался он вопросом, ощущая тепло ее дыхания на своем лице.
«Вчера ночью я видела во сне, что занимаюсь любовью с Роджером». Память об этой записи все еще терзала его, как бы он не стремился изгнать ее из памяти. Он уже скатывался в сон, навеянный его монотонным списком, но воспоминание о ее дневнике снова ввергло его в бессонницу. Проклятие, ей лучше не видеть сейчас такие сны! Не после того, что он дал ей.
Он снова закрыл глаза, концентрируясь на ее регулярном дыхании. Его лоб находился всего в нескольких дюймах от ее лба. Возможно, он мог уловить эхо ее сна сквозь кости черепа? Но он ощущал только эхо ее плоти, отражение их прощания со всеми его сомнениями и удовольствиями.
Она и мальчик уедут этим же утром; вещи их были уже упакованы и сложены грудой возле двери. Мистер Вемисс отвезет их в Хиллсборо, где она, по-видимому, будет в безопасности… и с выгодой займется портретом миссис Шерстон.
— Ты должна быть чертовски осторожна, — повторил он ей в третий раз в течение вечера. Хиллсборо находился в центре территории регуляторов, и у него были большие сомнения в необходимости туда ехать. Она отмахнулась от его тревоги, не принимая всерьез предположение о том, что она или Джем могут подвергнуться опасности. Вероятно, она была права, и все же… он сомневался, что она отнеслась бы к этому по другому, если бы опасность действительно существовала. Она была столь возбуждена открывшейся перед ней перспективой, что не побоялась бы вооруженной толпы, чтобы оказаться в Хиллсборо.
И она продолжала напевать эту проклятую песню «Возле озера Лох-Ломонд».
«Пойдёшь ты горами, а я по долинам И к озеру выйду родному. Я раньше приду, но не встречу любимой, Где дремлет синий Лох-Ломонд». [164]— Ты слышишь меня? — спросил он, хватая ее за руку.
— Да, дорогой, — пропела Бри, хлопая ресницами с насмешливой покорностью. Это его рассердило, и он развернул ее к себе.
— Я серьезно, — сказал он, глядя в ее широко открытые синие глаза, в которых все еще таилась усмешка. Он сжал запястье Брианны, и в его широкой ладони ее пальцы показались ему тонкими и хрупкими, несмотря на ее высокий рост. Внезапно ему привиделось, как кости проступили сквозь ее кожу: широкие высокие скулы, купол черепа и длинные белые зубы в вечном оскале.
164
Шотландская народная песня. Перевод Н. Самарина. Действие песни происходит после поражения якобитского восстания, когда англичане казнили каждого второго участника. По кельтским легендам, души шотландцев, расставшихся с жизнью вдали от родины, фейри своими подземными тропами проводят домой. Солдат-якобит, осужденный англичанами на казнь, вспоминает родные места и надеется попасть туда раньше, чем оставшиеся в живых. Он говорит, что после смерти пойдет по нижней дороге (дороге фейри, дороге смерти), а его друг, оставшийся в живых, пойдет по верхней дороге (дороге живых).
Он дернул ее к себе и
Она была в одной рубашке, и он не потрудился снять ее; просто толкнул жену на кровать и задрал ей подол. Она потянулась к нему, но он не позволил ей дотронуться до себя, прижав ее руки к одеялу и навалившись на нее всем весом своего тела, вдавливая ее в матрац, двигаясь на ней и ища уверенности в тонкой плоти, прикрывающей ее кости.
Они двигались в молчании, осознавая присутствие спящего ребенка. И где-то в середине ее тело ответило ему глубоким потрясающим образом, для которого нет слов.
— Я серьезно, — повторил он тихо в мягкую путаницу ее волос некоторое время спустя. Он лежал на ней, обхватив ее руками и не давая ей двигаться. Она дернулась, и он сжал ее сильнее, удерживая под собой. Она вздохнула, и он почувствовал, как ее зубы мягко впились в его плоть под ключицей. Она укусила его. Не резко, но медленным всасывающим укусом, который заставил его задохнуться и отстраниться от нее.
— Я знаю, — произнесла она и, вытащив освобожденные руки, обхватила его спину, прижимая его к своей теплой влажной мягкости. — И я серьезно.
«Ты этого хотела?» — прошептал он теперь вслух, но тихо, чтобы не разбудить ее. Тепло ее спящего тела просачивалось сквозь одеяло; она не проснулась.
Если в произошедшем было то, чего она хотела, то что точно? Она ответила на грубую животную природу его любовных ласк? Или она почувствовала силу того чувства, которое лежало за ними — его отчаянную потребность видеть ее в безопасности?
И если это была грубость… он сглотнул, сжимая кулаки при мысли о Стивене Боннете. Она никогда не говорила, что произошло между ней и Боннетом, и для него было немыслимо спросить ее об этом. И совсем немыслимо было предположить, что в том насилие было нечто, постыдно возбудившее ее. И все же она действительно возбуждалась в тех редких случаях, когда он был вынужден брать ее резко, без его обычной мягкости.
Теперь ему было не до молитв.
Он чувствовал себя, словно в рододендроновом лабиринте — куда бы он не повернул, всюду были переплетенные влажные корни и нависающие листья. Сумрачные туннели, казалось, давали надежду на спасение, но вели только к новым поворотам.
«Моя любовь и я, Мы не встретимся вновь никогда На прекрасных крутых берегах Лох-Ломонда».Его душа снова болела; его кожа горела, а ноги подергивались от нервных спазмов. Над ухом заныл комар, и он хлопнул по нему, но, конечно, опоздал. Не имея сил лежать неподвижно, он тихо выскользнул из постели и сделал несколько приседаний, чтобы расслабить стянутые узлом мускулы.
Это принесло некоторое облегчение; он лег на пол и стал отжиматься, тихо ведя счет. «Один. Два. Три. Четыре». Концентрируясь только на растущем горении в груди и плечах, на успокоительной монотонности счета. «Двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь…»
Наконец, когда его мускулы задрожали от усталости, он поднялся, открепил шкуру на окне и встал возле него голый, впитывая влажный холодный воздух. Он, наверное, впустил много москитов, но также мог выпустить комара, который не давал ему спать.
Лес был посеребрен лунным светом, и слабый отсвет огня в его глубине говорил о лагере милиции, который был там расположен. Они приезжали весь день на мулах или косматых лошадках с мушкетами, положенными поверх скатанных одеял. Он уловил звук голосов и короткий смех, донесенные до него ветерком. По крайней мере, бодрствовал не он один, и эта мысль успокоила его.
В дальнем конце полянки с боковой стороны большого дома замерцал более яркий свет. Фонарь, две фигуры, идущие рядом, одна высокая, другая пониже.