Огола и Оголива

Шорина Ольга

Я очень на это надеялась.

На эскалаторе я спускалась в последний раз в семь лет, да и то не в метро, а в универмаге «Московский», а теперь мне было уже семнадцать. Я испугалась, что не успею сойти с ленты, что меня куда-то затянет, и спрыгнула с неё очень неуклюже и нелепо. И когда мы доехали до Кропоткинской, Захарова спросила презрительно:

–Почему твоя мать бережёт тебя? Почему не показывает тебе Москву?

И я наконец-то воочию увидела жёлтый храм Христа Спасителя, о восстановлении которого тогда столько говорили,

как и о монументальных монстрах Зураба Церетели. Захарова облокотилась на ограду и вульгарно, как постаревшая шлюха, или рецидивистка, закурила синий «Союз-Аполлон». Молодой парень стриг траву газонокосилкой, которая стрекотала так, что не было слышно собственных мыслей. Я о чём-то заговорила с Захаровой, но она молчала. Я сильно раздражала её.

Она считала себя ужасно продвинутой, но, родившись в ближайшем Подмосковье, была провинциальной до мозга костей. Захарова преклонялась перед Москвой, она была её идолом.

–Неужели ты никогда не ездила с классом в театр?! – запричитала Захарова. – Мать тебя не пускала?! Как же это так, – не съездить в театр?!

Любовь к театру как-то не сочеталась с «Союзом-Аполлоном» и жёлтыми не стрижеными ногтями. Акрилового и гелевого наращивания и шеллака тогда ещё не было.

–Так сейчас же уже не возят,– сказала я.

В 1992 году, на зимних каникулах (в то время взрослые выходили на работу уже второго января) мы должны были поехать в Москву к психологам, пройти тест, какая профессия тебе лучше всего подойдёт. Тогда это было в диковинку. Стоило всё это пятнадцать рублей, десять надо было сдать сразу, оставшиеся пять– уже на месте за консультацию.

Мама почему-то безропотно дала мне деньги, но потом сказала, что в никакую Москву я не поеду:

–Да какая Москва?! А что я бабке скажу? А если все электрички отменят, на чём вы тогда домой поедете? На такси? А если такси не будет?

Это был бред. Да, пусть новая власть и разрушила всё до основания, но всё же «реформы» и ельцинизм – не война, воздушных налётов не было, и железнодорожные пути никто разбомбить не мог.

Я же, предвидя такие препятствия, попросила Лизу Лаличеву зайти за мной, но мама и здесь нашла решение:

–Мы погасим свет, будто нас нет.

В тот день я встала рано, всё же надеялась на чудо. Но мама выключила свет, Лиза долго звонила в дверь, а мама подглядывала за ней из-за занавески, как воровка:

–Лизка на наши окна смотрит так удивлённо,– сказала она.

И почему она пряталась, как ненормальная? Можно же было просто сказать, что я не еду. Ах да, у нас же было стыдно показаться «домашней девочкой», которую никуда не пускают. В нашем классе все уже в десять лет ездили в Москву за продуктами, только меня на цепи держали.

…А мы с Татьяной Ивановной, всё также молча, прошли мимо какого-то ресторана, рекламного щита кружевного нижнего белья и остановились у особнячка. Она сказала, что прежде, чем войти, нужно нажать специальную кнопку.

Потом я

долго называла московский штаб «страной чудес», хотя там мне не понравилось. В московском отделении нашей партии было подчёркнуто аскетично: светлые крашеные стены, в холле – чёрный скользкий дерматиновый диван, куда вмещались три человека. А ещё стулья или кресла, журнальный столик с растрёпанными партийными газетами.

И потянулось томительное ожидание. Я была сильно простужена, чувствовала себя плохо. Татьяна Ивановна болтала с тётками-координаторами из других городов, Надей из Ногинска и Ниной Ивановной откуда-то ещё. Они мне ужасно не понравились, и я думала: как же мне повезло, что у нас работает Захарова, а не они!

Приехал и тот дед с испорченной гортанью, который не допустил меня на работу во Фрязино. Уж не рак ли у него?

Татьяна Ивановна то исчезала, то появлялась. Рядом со мной чего-то ждала девушка лет двадцати двух,– в шляпе и кожаном пальто цвета слоновой кости. И я почувствовала себя рядом с нею такой торфушкой в своих нелепых брюках и фиолетово-голубом плаще с жёлтыми шнурками-завязками. Нет, он был неплохой, но не такой, как это пальто. Но я подумала: ничего, скоро куплю себе точно такое же.

Но вот, наконец-то, нас пригласили. Татьяна Ивановна сказала мне, что бывало и такое, что она ждала весь день, а её так и не принимал нужный человек. И чем же они все так заняты?

Мы вошли в точно такой же подчёркнуто аскетичный кабинет, где был очень неприятный внешне, но очень приятный в общении мужчина из Пушкино, Евгений Валерьевич: чернявый и гибкий, как гуттаперчевый мальчик. Татьяна Ивановна представила меня, как соискателя.

–Евгений Валерьевич, это – Алла.

–Алла тоже из Щёлкова? – тепло спросил он.

–Да. Она живёт рядом с моим штабом.

–Сколько ей до Москвы?

–Час. А на метро– минут пятнадцать.

–Знаете, сейчас же у нас выборы, и всё решает Компотов. На работе, возможно, придётся задерживаться до восьми-девяти вечера. И если Компотов велит брать на работу только из Москвы, то я уже ничем не смогу помочь,– развёл он руками.

Так мы и уехали не солоно хлебавши. Но Татьяне Ивановне вскоре обещали сообщить о своём решении.

Было уже полчетвёртого. Я вслух переживала, успеем ли мы вернуться до шести.

–Ничего, скажешь матери, что со мною была, разносила газеты.

–Так она убьёт меня за то, что бесплатно.

На Ярославском вокзале бабки торговали с рук водкой.

–Не отравишь? – весело спросил какой-то мужик.

–Да ты что!

Татьяна Ивановна сказала:

–Сейчас пойду куплю тебе билет.

Принесла мне его из пригородных касс и по-матерински сказала:

–Убери его в тот кармашек,– на задней стенке маминой сумки была молния.

Пригородные билеты тогда были похожи на игральные карты, с сетчатой зелёной «рубашкой». А во времена моего детства продавались ещё и жёлтые.