Огонь в океане
Шрифт:
Мать ничего не могла сказать. Я видел ее глаза, наполненные одновременно и страхом и счастьем, и почувствовал, что и по моему лицу, щекоча, побежали слезы.
Рядом, с матерью, держась за ее юбку, стояла Верочка. Взгляд ее удивленных глаз был устремлен на меня. Я крепко поцеловал ее в глаза.
Кончились тяжелые минуты прощания. Мы идем по пыльной дороге вперед, в далекие, манящие, таинственные Широкие страны, о которых я так много слышал в детстве.
Один
Меня разбудил солнечный луч,
Все было новым для меня и странным. На полу большого помещения на матрацах спали Бидзина и Сеит. Посредине комнаты стоял широкий стол. На нем две внушительные, измазанные фиолетовыми разводами деревянные чернильницы. Между ними стоял бамбуковый стакан с аккуратно заточенными карандашами.
Мне захотелось хорошенько рассмотреть карандаши. Осторожно, чтобы не разбудить товарищей, я подошел к столу и дотронулся рукой до острия одного из карандашей. Сделал это я так неосторожно, что бамбуковый стакан упал на стол. Карандаши рассыпались по столу, часть из них упала на пол.
— Что такое? Что случилось? — вскочили с постели Бидзина и Сеит.
— Свалил... — виновато объяснил я.
— Собирай скорее. Еще подумают, украсть хотел, — торопливо одеваясь, проговорил Сеит. — Слышишь, шум какой! Сейчас войдут к нам.
Я принялся собирать карандаши, а мои товарищи тем временем стали одеваться.
Отца в комнате не было. Он куда-то ушел еще до нашего пробуждения.
Все вместе мы стали вспоминать, как очутились в этом помещении. Мы были раздеты, но кто нас раздел и уложил спать, не помнили. Это показалось нам постыдным. Ведь мы приехали в Гагру учиться, мы уже почти взрослые люди, а с нами возятся, точно с маленькими детьми.
Мы оделись, прибрали свои постели и хотели было направиться на поиски моего отца. Но едва я открыл дверь, как тотчас же попятился назад. Коридор был полон совершенно одинаково одетыми детьми. На каждом из них были светло-серые трусы и рубашка с красным галстуком, на ногах коричневые сандалии.
С нескрываемым любопытством разглядывали мы незнакомых мальчиков. Они окружили нас полукольцом и тоже принялись рассматривать. Наш сванский наряд: круглые шапки, широкие рубахи, заправленные в галифе, чувяки и гетры из домотканого материала — видимо, удивлял их. Из группы школьников отделился рослый мальчик с живыми любопытными глазами и протянул мне руку.
— Коля! — сказал он, глядя мне в лицо.
Я не понимал, что он от меня хочет, и попятился.
— Дай ему руку. Он, наверное, хочет познакомиться, — прошептал мне в ухо Сеит.
— Нет, он просто издевается над нами, — хмуро произнес Бидзина.
Я был склонен думать так же, поэтому не подал руки навязчивому парню. Тот убрал ее и оказал что-то своим товарищам. Те отозвались дружным смехом.
Это показалось нам очень обидным, и мы готовы были ринуться в бой против значительно превосходящего противника, но, на наше счастье, в этот самый
Он заметил накаленность обстановки, живо растолкал школьников и пробрался к нам.
Неугомонный Коля стал что-то с жаром ему рассказывать. К нашему удивлению, отец рассмеялся:
— Что же ты ему руки не дал, Яро? Он же хочет познакомиться с вами.
Так началось наше знакомство с детдомовцами, с которыми в дальнейшем нам предстояло провести вместе не один год.
Вместе с моим отцом и толпой сопровождающих нас ребят мы пошли к директору.
Кабинет директора поразил нас своей величиной и обилием света, лившегося из окон.
За широким столом, на котором свободно мог бы кружиться сванский двухэтажный хоровод, сидел убеленный сединами, крупный, крепко сложенный человек. На его строгом, правильном лице как-то не совсем аккуратно были прилеплены щетинистые усики. Серые глаза изучающе смотрели на нас изтза старомодного пенсне в золотой оправе. Это был директор школы Николай Николаевич Захаров.
Он медленно встал из-за стола и вышел нам навстречу. На нем был чесучовый пиджак и черные брюки, заправленные в сапоги, начищенные до блеска.
— М-да-а-а... — протянул он неопределенно и опять уселся за стол, пригласив отца тоже сесть. Но отец только поклонился в знак благодарности и начал о чем-то горячо разговаривать с директором.
Я сразу же преисполнился к директору уважением и страхом. Эти чувства и остались у меня вплоть до самого окончания школы.
Николай Николаевич вышел из-за стола и слушал отца, прохаживаясь по комнате, время от времени посматривая то на меня, то на моих товарищей. Я же следил за тем, как на стеклах его пенсне то и дело вспыхивал золотой лучик.
Проходя мимо меня, он сделал попытку погладить мою вихрастую голову. Этот жест показался мне непонятным и крайне оскорбительным. Я молниеносно надел на голову шапочку, которую при входе в кабинет директора, по настоянию отца, снял.
Сделал я это настолько быстро, что Николай Николаевич вздрогнул от неожиданности.
— М-да-а-а... — опять неопределенно протянул он и пожал своими широкими плечами.
Отец густо покраснел. Я понял, что поступил дурно, но было уже поздно.
— Николай Николаевич сказал, что вы совсем еще дикари, но в общем вы ему понравились. А еще сказал, что ты, Яро, будешь сидеть во втором классе, а Сеит и Бидзина — в первом, — сказал отец, когда мы вышли из кабинета.
— Почему же во втором? — удивился я. — Я же ничего не знаю!
— Ты же анбан знаешь, читать немного умеешь... А потом директор говорит, что таких больших, как ты, стыдно сажать в первый класс. Там учатся вот такие, — отец показал на Сеита и Бидзину.
Я попытался было доказать, что не смогу учиться во втором классе. Бидзина же, которому было всего девять лет стал требовать, чтобы его посадили во второй класс, говоря, что он не знает анбана, но сможет его сразу же выучить.
Во время этого разговора к нам подошли две женщины, взяли нас за руки и повели куда-то вверх по лестнице.