Охота на охотника
Шрифт:
– Не греши на девочку...
– Я не грешу. Я горжусь.
– Сядь уже, в ногах правды нет.
– А где она есть?
– но совета Довгарт прислушался, сел рядышком и за руку взял, погладил пальцы. Спросил: - Вернешься?
Ей бы ответить, что всенепременно, но... куда?
Как?
Вновь взглянуть на пепелище? Пусть расчищенное, пусть прикрытое ковром травяным и почти даже на пепелище собственно не похожее? Пересчитать молоденькие березки, которые на нем выросли? И постановить... возродить усадьбу?
Или же напротив, бросить, как
Но все равно... там все будет, как прежде. И не так как прежде одновременно. И она, глядя на разросшийся, забуявший черемуховый куст, станет гадать, почему ей в голову не пришло, что...
– Не знаю...
– она погладила морщинистую руку.
– Я... и хочу, и боюсь. Там все... напоминать станет.
– Станет, - согласился Довгарт.
– Если за прошлым вздыхать, то всенепременно станет.
– А что еще делать?
– Дело.
– Какое?
Таровицкий подбородок почесал. Щетина пробилась. У него она всегда быстро отрастала, отчего он злился, потому как бороды в то время уже вышли из моды. Правда, после опять вошли и снова вышли.
– Мне тут... предложили... точнее поручили... не только мне... в общем, тут кто-то сильно умный посчитал, что магов в Империи больше, чем мест в Университете. И не дело это, когда одаренные люди вместо службы Императору дурью маются да в заговоры лезут. Они-то Университет расширят, само собой, но понимаешь же, что ширить его сильно некуда. Вот и пришла мысль, что второй нужен... под императорскою рукой чтобы. А где я, и где Университет?
– Справишься.
От него пахло лесом. Светлым бором сосновым, в котором ветер гуляет. И да, ей бы хотелось вернуться... к этому вот бору. К солнцу, что, пробираясь сквозь колючий покров, разливается по сухим мхам. Тронуть тяжелую смолистую кору, липкую на жаре.
Вдохнуть запах.
Снять ягоду черники или...
– Если поможешь, справлюсь.
– А если нет?
– Поможешь, - уверенно сказал Довгарт.
– Куда ж ты денешься... у меня, между прочим, сердце слабое. За мною постоянный пригляд нужен, чтоб целитель хороший... а то прислали каких-то девиц... юбки короткие, губы намалеваны. Срам, а не целительницы?
– Куда прислали?
– Ко мне, - а глаза смеются.
– Приглядывать.
– Я им пригляжу, - пообещала Властимира и поднялась, на руку опираясь.
– Так пригляжу... я смотрю, тут вообще думают, что если дар есть, то и учить не надобно, само приложится...
– Вот и поучишь.
А солнце там жаркое, даром, что лето короче крыла мушиного. Но такого Властимира нигде не встречала...
– Будешь этим... как его... деканом целительского факультета.
– Я?
– А кого мне еще брать? В Арсиноре, небось, своего не отпустят. Они и тебя хотели звать. Преподавателем. Но я сказал им, что шиш. У них своих хватает, а мне ты нужней.
– В Университете?
– В жизни.
Сказал спокойно. Ровно.
И... наверное, ему можно верить. Наверное, он не обидит. Только сердце неспокойное - после инфаркта, между прочим,
– Я не буду тебя торопить, - он вновь же понял и, диво дивное, не обиделся. Верно, с годами и огонь горит спокойней.
– Только и ты не убегай больше. Ладно?
– Не стану, - пообещала Властимира.
Да и куда ей?
Если от солнца, северного короткого лета и этого невозможного мужчины. У него, между прочим, кусок души Властимириной, а потому приглядывать стоит, пока и вправду не прилипли к этому куску какие-нибудь девицы в коротких юбках и с напомаженными губами.
И вправду, срам.
Глава 36
Глава 36
Лизавета просыпалась.
И засыпала.
Она открывала глаза, видела над собою лица, но удержаться средь них не могла. Сон тянул ее, и она падала-падала, только затем, чтобы вновь очнуться и открыть глаза.
Тетушка с вязанием.
Спицы касаются друг друга и щелкают едва слышно. И тянется нить от розового клубочка, переплетается узором. Шапка будет? Шарф? Не важно.
Сестры.
Сидят на постели и ругаются, но шепотом, прилично. Шарф несвязанный делят? Или что-то важное? А ведь Ульянка не о шарфах думать должна. Ей пора к учебе готовится, повторить хотя бы основное, чтобы...
...князь Навойский. Хмурый такой. Сразу просыпаться стало страшно. И захотелось успокоить в то же время: какие бы заботы не терзали его, все пройдет. Тетушка так говорила и... права была.
Пройдет.
Все.
Снова пустота.
Голоса.
– Почему она не приходит в себя?
– это вновь Димитрий. И сердится, сердится. Право слово, нельзя же постоянно быть жизнью недовольным? Это дурно на пищеварении сказывается, все о том твердят.
– Не знаю, - от Одовецкой пахнет полынью.
И она красивая.
Куда красивей Лизаветы. А еще родовита, богата и вообще...
– Физически она совершенно здорова. Душа ее тоже на месте, только... что-то не ладится. А целовать пробовали?
Это она Навойскому советует? Вот уж удружила... с такими подругами и врагов не надо. Где это видано, чтобы умирающих против воли целовали?
– Ее душа слишком долго была вовне, - этот голос Лизавете не знаком. Он мягкий и теплый, как матушкина лисья шуба. И Лизавета щурится, вспоминая, как некогда с сестрами пряталась под этой шубой. На печи.
Горячо.
Огонь шумит, печь потрескивает. Сестры копошатся, шепчутся о чем-то...
Возвращаться надо, только неохота.
– Ей непросто будет привыкнуть к телу наново.
– Но она не уйдет?
А Навойский беспокоен. Чего он так переживает? Никуда Лизавета не уйдет. Как идти, если ей и шевелиться-то лень.
– Здесь я не волен. Я могу, конечно, привязать душу к телу, но это... не лучший выход. Она сама должна решить.
Что?
Лизавета не хочет.
Ей тепло и уютно. И она вновь проваливается в сон.