Охота на охотника
Шрифт:
– Светлая... конечно...
– губы Одовецкой дернулись в кривой усмешке.
– Если бы вы...
– Те мертвецы не твои, девочка, - он заглянул в глаза, и Аглая не выдержала взгляда, отвернулась.
– И даже они это поняли. И ты поймешь. Со временем. А тут уж мне позволь, пока силы остались.
Что он сделал, Авдотья так и не поняла.
Показалось, что старик сложил пальцы щепотью и воткнул в самую рану. Стрежницкий только дернулся и застонал слабенько.
– Сиди, - велела Одовецкая и ручку на Авдотьино плечо положила. Ишь ты, вроде бы целительница,
– Так надо.
Надо, значит, надо.
Авдотья не дура, понимает, что порой оно со стороны страшно глядеть. Вон, как тогда... целителей мало, на всех не хватает, а раненые ждать не будут, пока черед дойдет.
И шили наживо.
И кости пилили. И прижигали. И вонь стояла над лазаретом такая, что мухи дохли... надо... потерпит. Главное, чтобы помогло. Старик хмурится, и из глаза его слепого катятся по щеке желтые капли гною. Но странное дело, это не вызывает отвращения.
Вздох.
И пальцы выходят из груди. Тянут что-то, а что - не разглядеть. Вот взмахнул рученькой, перехватывая, стиснул. И будто треснуло где-то там, далеко-далеко хрупкое стеклышко, а Стрежницкий закашлялся, завозился, пытаясь подняться.
– Куда!
– всполошилась Одовецкая.
– Лежать!
Авдотья же глядела на старика.
И лицо его казалось знакомым... до того знакомым...
– Не надо, девонька, - он покачал головой.
– Чего было, того уж не вернуть.
Нет, его она не видела, но вот этот характерный нос и брови с изломом. И еще подбородок...
– Ты лучше за женихом своим поглядывай, - старик улыбнулся.
Светло.
Ясно.
Так, что Авдотья разом поверила: теперь-то все у нее сладится. С женихом ли, с дюжиною ли кошек и вышивальным станком, но всенепременно... да и кто сказал, что одно другому помеха?
Она повернулась к Стрежницкому и тихо сказала:
– Только попробуй опять... куда-нибудь вляпаться... я ж тебя... я с тобой... не знаю, что сделаю.
А он тихо сжал ее пальцы.
И... и наверное, это тоже что-то да значило.
Глава 34
Глава 34
...он всегда был несговорчивым, упрямым, невозможный этот старик. Точнее, теперь-то старик, но княгиня Одовецкая помнила его совсем другим.
...давай сбежим. Сегодня же. Верхами пойдем, а там не догонят. В Алтафьеве обвенчаемся, там у меня батюшка знакомый есть. Не откажет.
И дыхание горячее пальцы обжигает.
И надобно что-то ответить. Сердце рвется туда, на свободу, чтобы с ним и до конца дней своих, но разве можно его слушать?
У нее, в конце концов, долг.
И обязательства.
И не только перед родителями, которые надеются на Властимиру, но перед самим родом. Она, последняя в нем, не имеет права позволить себе такую роскошь, как любовь. Вот только как сказать, как не обидеть, не оттолкнуть...
...не получилось.
С огневиками всегда сложно, гордые, злые, как пламя.
Она вот сожалела.
И... и никогда в том не признается.
– Только попробуй мне умереть, - она говорит это, старательно не глядя в изрезанное морщинами лицо.
Время.
Сколько его потратили зря. Сколько...
...они ведь встречались, позже, во дворце, когда она почти оправилась, когда научилась притворяться холодной и равнодушной, смотреть на прочих свысока, скрывая за этою маской страх перед людьми. И от него отгородилась, начав оттаивать разве что там, в поместье.
Дома.
Она и вернулась-то...
...ради дочери.
И еще потому, что хотела, наконец, обрести покой. Избавиться от постоянного страха, который жил внутри, прорываясь по ночам. И ей почти удалось.
...здравствуй... как дела... сливы в этом году уродились преотменнейшие... настойка с перцем... и сердце свое совсем запустил. Когда к целителю последний раз обращался?
Встречи.
Разговоры.
Чай на веранде открытой. И старые ели, которые поскрипывали на ветру, сплетничая о своем, о вечном. Никто не заговаривал о прошлом. У него где-то там имелась жена, родившая сына, а у нее - бывший муж, еще пока живой и потому пугающий.
Дети.
И безумный шанс повторить то, что однажды не срослось.
...вновь не вышло.
И опять обида.
А следом смута. И война. И он себя не берег. Никогда не берег. Норов и огневики не умеют, горят и сгорают, но хотя бы зелья принимал исправно, да и оберег, сплетенный ею некогда, носил. Он не признается, упрямый и гордый, но Властимира знает - носил.
Потому и жив еще.
И проживет.
Она дернула за ворот рубахи, подцепила тонкую волосяную нить.
...если бы тогда, однажды вечером, когда стрекочут кузнечики и воздух звенит от комарья, он сказал бы ей, что все еще любит... если бы позвал... ладно, даже не замуж, но просто в дом... она бы согласилась.
Не позвал.
И ладно.
И... главное, что цел до сих пор, как и этот оберег, сплетенный из собственных Властимиры колец, заговоренный ее кровью. Прав был поганец Затокин, полагая, что Одовецкие знают куда больше, нежели прочие. Древняя кровь.
Древняя сила.
И знания тоже древние...
...запретные. Не потому как во вред, но просто... опасно душу свою на части делить.
Жива еще.
Бьется искоркой малой и надо лишь помочь, поднести к губам, выдохнуть...
– А ты стала еще красивей, - он очнулся и заговорил, бестолковый упрямый мужчина.
– Так не бывает.
– А ты остался все таким же упрямым, - она давно разучилась плакать, а потому просто смахнула каплю с ресниц.
– И жить ты будешь... и объяснишься... и ты, и сынок твой, а вздумает опять финтить, я его выпорю.
– Сам... выпорол...
– дышал он с трудом.
И губы посинели.
И кто ж в его-то годах выкладывается так? Ран открытых нет, но тело... износилось, постарело.