Охота на охотника
Шрифт:
Перегорело.
Не тогда ли, не той ли ночью, когда она, на свою беду, выбрала остаться?
– Это хорошо... но я еще добавлю, - Одовецкая поднесла оберег к губам и просто выдохнула. Вот так... у нее еще хватит души. С кем ею делиться, как не с тем, кому она и вправду нужна.
Аглая взрослая.
Сильная.
И путь у нее свой. И не гоже на нем мешаться, а...
– Что ты творишь?
– Довгарт нахмурился.
– Ничего, - она вернула оберег, прижала к коже.
– Сейчас станет легче. И не надо
– А чего боишься?
– Уже... наверное, ничего...
...ее страх.
Ее проклятье. Умер. Ушел. Его не стало. И первое время она не позволяла себе поверить в такое-то счастье. Тогда она часто просыпалась по ночам, несмотря на успокоительные настои. Лежала. Вслушивалась в темноту, не раздадутся ли знакомые шаги.
Не скрипнет ли дверь.
Не...
...он не позволял себе приблизиться, но и того, как смотрел, хватало, чтобы этот подспудный страх ожил.
– Я...
– с его губ отходила нехорошая синева.
– Должен признаться... это я... твоего мужа... бывшего... убил.
– Ты?
– Сесть поможешь?
– Лежи пока, - она погладила руку.
Морщинистая.
Но пальцы сильные. И кожа темная, обветренная. И шрам вот этот, ладонь пересекающий, она помнит преотлично. Сама тогда затягивала края широкой раны, но неумело еще, вот и остался шрам.
– Что тут... творится?
– Уже ничего...
– Одовецкая огляделась.
Военные.
Целители.
И военные целители. Подобие порядка. Раненым помогают, кого-то вяжут, чтобы препроводить вниз, кого-то допрашивают, но спокойно, без суеты.
До них тоже черед дойдет, но после.
– Понятно... я... сперва... мне сказали, что ты после родов рассудком повредилась. Что бывает. Перегорела, вот и... я хотел видеть, приезжал, но не позволили. Дом под колпаком. Защита такая... я ломать побоялся, дурак.
– Почему дурак?
– Потому что понять бы мог, что неспроста... они мне, мол, покой нужен. Лечение. Я и поверил. Целители же... с-скоты... извини, их бы тоже... но только до него руки дотянулись. Потом... сказали, что ты совсем плоха... что... а тут слухи вдруг про развод.
Слухи ходили всякие и разные.
И Одовецкая знала, что большей частью самого неприглядного свойства. Но аккурат на слухи ей было плевать.
– Я тебя найти пытался...
– Не только ты, - она вздохнула и все же помогла этому невозможному человеку сесть. И ведь только-только полегчало, выровнялся ритм сердечный, а туда же... у него ведь не только с сердцем плохо. Печень откровенно увеличена. В желчном камни, а желудок в язвах.
Как можно запустить себя до такой-то степени.
– Я понял... ты вновь исчезла.
– Мне... помогли... матушка Никанора. Оказывается, она приходилась Николаю теткой. Она... посоветовала меня, когда Сашеньке целитель понадобился. Сказала,
Ему было легко рассказывать. И пожалуй, если им еще дано будет времени, - Господь, говорят, милостив, - Властимира расскажет.
О монастыре.
О лечебнице. И о царевиче, который был бледным больным ребенком. Никто не верил, что он выживет... и не выжил бы, но...
...ей самой тогда казалось, что жизни ее пришел конец и, стало быть, нет смысла трястись над душой. Поделиться? Глядишь, и поможет, глядишь, и позволит мальчику прожить день.
И два.
И еще с неделю.
Знал ли кто-то? Матушка, пожалуй, догадывалась. Она, верно, поняла что-то еще там, в лечебнице, потому и отослала Властимиру, пока та не раздала остатки своей глупой души всем, кому иначе не помочь. Она и обратилась к семье...
...расскажет о море.
Берегах.
О неспешной жизни, которая будто бы растянулась одним-единственным бесконечным днем. О том, что время все-таки лечит, и ей, пусть не сразу, но легче стало.
Александру тоже.
А там...
– Когда ты объявилась вновь, я испугался, честно говоря, - он вдруг обнял, прижал к себе.
– Такая холодная. Равнодушная. Вся... в приличиях. Да я рядом с тобой икнуть лишний раз боялся, чтобы ненароком...
– Неправда!
– Правда, - и смеется, в глаза глядя.
Вокруг дымно.
И кровью пахнет, хотя целителей кровью не напугать. Кто-то где-то стонет, кто-то плачет, а он смеется.
– Я боялся, что ты опять исчезнешь...
– И наорал на меня.
– Со страху. Простишь?
– Давно...
– За сына... побоялся, что он, как я, поломанным останется... мы ж однолюбы...
Волосы седые.
И в глазах тоска, которую не убрать, не излечить. Смотреться в них, что в зеркало, только и зеркала давно уже не говорили правды.
– Кто ж знал, что и у него там любви не было. Он мне потом высказался, да...
Хоть бы отвернулся или же притворился умирающим. С умирающих вовсе никакого спросу, все-то им простится. И ему бы простилось.
– Мы и с ним повздорили... норов у меня... и у него, да...
А в груди ноет.
И слабость вдруг появилась, особенно в руках. Перед глазами поплыло, повело... так оно бывает, когда душу вновь делишь. В старых книгах предупреждали.
И обряд этот...
Не совсем, чтобы обряд. Нет нужды ни в свечах, ни в крови, только желание само и готовность уйти к Господу, если вдруг окажется, что души осталось слишком мало. Потому-то и запретили его.
Легко растратить.
Поддавшись ли жалости, испугавшись ли или по иной какой причине, но... душа восстанавливается. Это Одовецкая точно знает. И она давно уже не тратила свою, стало быть...