Охота на волков
Шрифт:
Однако в жизни все выходило совсем не так. Задуманное рушилось, как карточный домик, превращаясь в безликую плоскость, в форменное ничто. Александр не мог уразуметь, каким таким дьявольским образом все рассыпалось в прах. Ольга заявлялась домой как всегда поздно, но не робко и виновато, а тем же царственным шагом, который, собственно, он и любил, узнавая из тысячи других. Она могла хмуриться, думая о чем-то своем, могла преспокойно осведомиться про ужин, но она никогда не оправдывалась. И вот тогда-то, робея, он приступал к своему монологу. Первые же фразы заставляли ее недоуменно поднимать голову, и слова, к ужасу Александра, получались нескладными, а тон совершенно не походил на тот, что проигрывался им в воображении. Понимая все это, он начинал злиться, и оттого еще больше портил впечатление от заготовленного монолога. Отточенная речь и впрямь превращалась в форменное нытье. Прислушиваясь к себе отстраненно, он все более ужасался. То, что совсем недавно казалось таким возможным,
Поднеся руку к настольной лампе, Александр стиснул зубы и прижал палец к раскаленному стеклу. Дернувшись, тут же сунул обожженный палец в рот. Он никогда не умел терпеть боль.
Не к месту вспомнилось, как однажды рассказал зашедшему в гости Лене Логинову, что, засиживаясь за работой до часу ночи, в спальню он потом заходит на цыпочках, дабы не разбудить «царевну». Ольга, присутствующая при разговоре, ехидно вмешалась: «И все равно будит, слон эдакий! А главное — ныряет под одеяло как сосулька холодный. Представь, каково согревать такого!» Леонид тогда посмеялся, а Александр надулся. Это ее фразочка «холодный, как сосулька» отчего-то обидела и запомнилась…
Этажом ниже возле раскрытой форточки курила Ольга. Дым сигареты разъедал глаза и он же, вероятно, был причиной происходящего. Спрятав левую кисть под мышку, правой Ольга нервно и неумело размазывала скатывающиеся по щекам слезы. Они бежали одна за другой абсолютно непроизвольно — в полном молчании, без рыданий. Изредка она себе такое позволяла, хотя свидетели никогда не допускались. Глядя в заоконную тьму, Ольга думала о жизни. То есть, это ей так казалось, что думала. Человек редко и трудно ловит себя на зыбком процессе раздумий. Мысль не вьется из мохнатого облака пряжи чудесной нитью. Рождение ее — куда более путано и необъяснимо. Фиксация на бумаге или экране — лишь тень и отголосок пронесшегося в голове. Человек может терзаться, подстегивая внутренний галоп, но вести мысль за руку, многоопытным гидом ориентируясь в путанице лабиринтов, он не в состоянии. Печальная правда в том и заключается, что вещее, если оно и впрямь вещее, всегда приходит извне и оно же по собственному великодушию позволяет мозгу тешиться иллюзией авторства. Монополия, патенты, свидетельства — все то, что раздается с небес щедро и неделимо, на земле немедленно сортируется и сгребается в кучки. Его и твое, мое и ваше… Так родители, накупившие детям конфет, вероятно, испытывают досаду, следя за бранчливой дележкой. Оттого, может, и ближе других к пониманию «вещего» художники, создающие единое для всех. Их полотна разглядывают тысячи глаз, а книги листают тысячи пальцев. Хотя и здесь на специальных латунных табличках, на красочных обложках не забывают указывать имена, фамилии и псевдонимы. Никогда не забывают…
Ольга швырнула окурок в форточку, из кухни прошла в комнату. Леонид спал в кресле, неудобно свесив голову на плечо. Максимов разметался в жару на диване. Нога, перебинтованная выше колена, угадывалась в полумраке белым пятном. Он что-то бормотал сквозь сон. Кажется, кого-то ругал. Может быть, за полученную неведомо где пулю. Удивительно, но сам факт огнестрельного ранения Ольгу почти не встревожил. Что поделаешь, время нынче такое. Как сказал бы Саид: «стреляют»… На улицах и впрямь стреляли, вытворяя порой такое, чего еще лет десять назад нельзя было увидеть в самых жутких фильмах. И мрачноватую картину «Грачи» теперь впору было бы назвать «Соловушки». И потом мужчины — это все-таки мужчины. Без брани, без кулаков и вспыльчивого ума Ольга их себе не представляла. Она и сама, если бы ей предоставили такой выбор, предпочла бы родиться мужчиной. Женское ей претило, зачастую просто раздражало, но с этим приходилось мириться, как приходилось мириться со многим другим.
Логинов жалобно всхлипнул во сне. Ольга подошла ближе, присела рядом. Осторожно подложила ему под голову маленькую подушку. Не удержавшись, склонилась над ним, поцеловала в губы. Он нахмурился, пальцы правой руки шевельнулись.
— Ну уж нет! — мягкими движениями она принялась разглаживать его брови, ликвидируя хмурую складку. Может ему стало щекотно, но неожиданно Леонид улыбнулся. Отдернув руку, Ольга тоже улыбнулась. Снова потянулась к нему губами, но одумалась. Поднявшись с колен, совершила по комнате серию вальсирующих пируэтов. Может быть, для того, чтобы показаться самой себе справедливой, приблизилась к Максимову и, подняв сброшенное одеяло, заботливо укрыла.
Мужчины спали, и мирная
Глава 11
Только что они угостились «Токайским», и полковник, заметно обмякнув душой, снова витийствовал. Мягкие тона его кабинета располагали к неспешным беседам, но более всего располагал к разговору сам собеседник. Странный этот интерес к своей персоне Валентин чувствовал на протяжении всего времени обучения. И кривую ухмылку Клима Лаврентьевича тоже с безошибочным чутьем относил на свой счет, понимая, что именно так относятся к всевозможным любимчикам. Отчего он угодил в любимчики, оставалось только гадать. Валентин предполагал, что причиной всему мог быть тот поединок, на котором полковник впервые с ним познакомился. Лужин тогда пощадил чужого офицера, Константин Николаевич постарался отплатить узнику той же монетой. По крайней мере ничего иного в голову не приходило, и Валентин попросту поднял руки, предоставив событиям идти своим чередом.
Если поначалу он опасался, что интерес к нему вот-вот угаснет, то со временем эти опасения рассеялись. Помимо всего прочего, полковник, кажется, привыкал к нему, как к удобному собеседнику. Судя по всему, Константин Николаевич остро нуждался в оппоненте — оппоненте неглупом, живо откликающемся на все его мысленные зигзаги, способном возражать без учета иерархических тонкостей. Таковым, вероятно, ему и представлялся Валентин Лужин. И приходилось стараться — даже тогда, когда стараться совсем не хотелось. Желание поболтать у Константина Николаевича могло возникнуть в любой момент, — Лужина вызывали из комнаты, и Баринов грозил кулаком, считая, что им сказочно подфартило и что Валентин просто балбес, если не понимает этого. «Всего-то и требуется от тебя, чудила, — чуток базара и не спать, когда тебе вешают лапшу на уши…» Валентин и не спал. Это ведь крайне важно — бурлит или не бурлит кровь в ответ на чужое разглагольствование. Женщины — те чувствуют подобные вещи мгновенно. И пароходиками пристают к тем пристаням, где это самое бурление присутствует. Хотя интерес — интересом, но порой Константин Николаевич заговаривал с ним о таких вещах, о которых с заключенными просто нельзя было заговаривать, и Валентин настораживался, прекрасно понимая, что знать в его ситуации следует самый минимум. Тише едешь — дальше будешь, меньше знаешь — дольше дышишь — и так далее, и тому подобное. Однако полковник, видимо, рассуждал иначе и, словно играя с ним, лихо перешагивал запретную черту, принуждая следовать за собой. Ничего другого узнику и не оставалось делать. Он вынужден был подчиняться.
— …А читал ли ты что-нибудь о политике слухов? — Константин Николаевич еще раз пригубил из крохотной рюмочки, восторженно прищелкнул языком. Получалось это у него звонко, совершенно по-молодому. — Слухи, Валентин, великая вещь! Политик, не пытающийся понять всей кухни слухов, никогда не станет настоящим политиком. Нужный слух и в нужное время — это все равно что обманный финт в бою. В реальной жизни — это могучий рычаг управления обществом! Сеть подобных рычагов, сработавших по определенному плану, способна в считанные дни взнуздать общественное мнение, направить в удобное русло. Любитель прямолинейных действий недостоен управлять даже заурядной конторой, не то что страной. Само слово «политика» уже отвергает нечто лобовое и бесхитростное. Это всегда подобие волны — этакой змеистой синусоиды, меняющей амплитуду и период по собственному загадочному разумению. Не надо великих потрясений! Лучшее, как известно, — враг хорошего, — глаза полковника благостно сияли. — Желаешь протолкнуть реформу? Пожалуйста! Только не поленись проверить сначала, какой отклик вызовет сия процедура у населения. Пусти слушок, раскрой глаза пошире. Вот и получишь искомый результат в виде бури возмущения или напротив — хора елейных голосов. А какую благодатную почву можно подготовить умелыми слухами!
— К примеру, готовя повышение цен, — предположил Валентин.
— Правильно! Пускаешь слух о том, что цены вырастут вдвое, а поднимаешь только на десять-пятнадцать процентов. И все будут довольны. Или, скажем, шевелишь народ вестью о том, что пенсионный возраст подскочит лет эдак на пяток, а на деле лишь чуть-чуть увеличиваешь временную задержку с выплатами. И опять же народ не взорвется, как можно было бы ожидать в случае прямолинейных действий.
— Славно вы все растолковываете, Константин Николаевич, — Валентин улыбнулся. — Только чудится мне, что реформы и слухи для вас — дело десятое. Или я ошибаюсь?…