Охота на волков

Щупов Андрей Олегович

Глава 2

Животом и грудью навалившись на подоконник Баринов Геннадий цедил из банки пиво и глазел на улицу, по которой шли и шли гомонящие толпы людей. Двадцать третье февраля общественность города встретила спонтанным выходом на центральные проспекты. Получилось что-то вроде демонстрации, и поглядеть было на что. Знакомые транспаранты, багровые, колышущиеся над головами знамена, огромные портреты вождей. Правда, вместо прежних генсеков несли в основном Сталина и Ленина, но это казалось еще более удивительным. Подобного Баринов вообще никогда не видел. Хотелось смеяться, но смех из груди не шел. Очень уж не праздничное настроение царило в толпе. Кому, как не вчерашнему задире Баринову, было отчетливо ясно, что демонстранты движутся напряженно, напоминая колонну солдат. И в то же время на солдат они совершенно

не походили. По тротуару брели седовласые ветераны с гвоздичками в петлицах, немолодые женщины с вызовом размахивали детскими флажками. И тут же рядом мелькали стриженные подростки со свастикой на рукавах. Шагали не то чтобы в обнимку, но и не врозь. Оно и понятно. Что было делить усатому австрийцу и усатому грузину? И тот, и другой кромсали карту мира, засучив рукава, и оба навечно вошли в историю. Тем не менее Баринов смотрел, выпучив глаза. Что-то в стране здорово переменилось, если происходило такое. Будучи на протяжении нескольких лет отрезанным от свободного мира, он присматривался к нему заново, во многом не понимая, многого откровенно пугаясь. Тот самый период адаптации, которым стращал на занятиях лектор-психолог, оказался отнюдь не выдумкой досужих профессоров. То есть, тогда Баринову казалось, что все это чепуха, что воля есть воля и бояться ее нечего, однако сейчас он воочию убеждался, что лектор в сущности прав и приспособиться к новому не столь уж просто. Бурлящие за окном толпы навевали какой-то мистический ужас, и даже заморское приятное пиво не особенно бодрило.

Это была свобода, по которой они лили слюнки, во имя которой дошедшие до отчаяния глотали шурупы и полосовали лезвиями по венам. Некоторые, оказавшись за воротами, с плачем опускались на землю, некоторые припускали бегом. Там, за решеткой, сладость свободы оценивалась, как ни что другое, и, только оказавшись вне камеры, вчерашний зэк начинал понимать, что деготь и мед замешиваются в одной бочке и нет ничего абсолютно сладкого, как и абсолютно горького. Баринов сознавал, что должен радоваться, но радости не было. Он и сам не сумел бы точно охарактеризовать овладевшее им настроение. Это нельзя было назвать хандрой, но это не было и счастьем. Выбираясь на улицы, Баринов чувствовал себя резидентом, заброшенным в чужую державу. Скупая газеты и журналы, возвращался в квартирку, и читал все подряд. Порой мозг отказывался верить напечатанному, и тогда снова тянуло к окну или на улицу…

Возможно, во всем следовало винить одиночество. Он обживался на новом месте крайне осторожно, вступая в контакт разве что с продавцами и киоскерами. Иных знакомств пока не получалось, а Валентин, как объяснили ему, должен был прибыть только через неделю или две. Чем-то он привлек к себе чудилу-полковника, хотя на голубого последний не походил. Да и Валек не из таких, — если бы что учуял, давно бы вернулся на ринг. Лучше уж сдохнуть на брезенте, чем подставлять кому-нибудь зад… Баринову пока советовали отдыхать и набираться сил, что он и делал по мере возможностей. Во всяком случае ежедневные порции пива заметно округлили его лицо, чуток разбух и живот, усилив давление на ремень. Баринов постепенно возвращался к прежним «дотюремным» формам.

Квартирка была вполне сносная, выбранная по всем агентурным канонам. Второй этаж, позволяющий смыться обычным прыжком, пара довольно емких тайников, способных вместить средних размеров гранатомет, окна, выходящие на две разных стороны, с завидным обзором. Прописана жилплощадь оказалась на братьев Крутилиных. То бишь, о фамилии Баринов следовало забыть. Имя ему оставили прежнее, превратив в Геннадия Крутилина. Не слишком привычно, но и не страшно. Вечерами, в перерывах между газетами и телевизором, Геннадий доставал из стола новенькие паспорта, раскрывая на первой странице, внимательно всматривался в фотографии. Крутилин Валентин и Крутилин Геннадий… Теперь во всяком случае становилось ясно, почему из звена исключили Хазратика. Чем-то они с Валентином действительно были похожи. Хазрат не годился ни в дяди, ни в братья, ни в племянники. Расставаясь с Бариновым, Клим Лаврентьевич медовым голоском посулил «братьям» уйму работы. Сейчас Баринов был бы ей, пожалуй, рад. Люди, пережившие горе, спешат на работу, чтобы забыться. Нечто похожее творилось сейчас и с ним. На улице по спирали раскручивался загадочный сценарий, становилось холодно — от февральской свежести, от неуютных мыслей. Покончив с пивом, Баринов швырнул банку вниз, поеживаясь, затворил окно.

* * *

Слишком

долго он ждал этого момента, чтобы держать себя в руках, чтобы говорить без дрожи в голосе. Набрав памятный номер, Валентин замороженным голосом попросил Викторию. Ответили ему добродушно, чуть ли не со смехом. Уже несколько месяцев как Виктория вышла замуж и переехала в Новосибирск. У Валентина хватило сил только на глуповатое «зачем?». На том конце провода в том же мажорном ключе пояснили: «А как же? Вместе с мужем». Он опустил трубку, какое-то время посидел на месте. Замороженно поднявшись, заходил из угла в угол. Ноги не гнулись в коленях, он чуть покачивался на разворотах. Стены, книжные полки — все проскальзывало мимо, ни на миг не задерживаясь в сознании. Внутри разливалась пустота, и мороз жесточайшей силы леденил кровь, снежным панцирем обволакивал сердце. Когда он остановился перед боксерским мешком Зорина, пальцы абсолютно самостоятельно, без всякой на то команды, сжались в кулаки. Валентин ударил самым сильным своим ударом — длинным крюком, наносимым чуть сверху. Таким бьют в перекрест, через руку противника, или когда предоставляется явная возможность нокаутировать. Удар — не из самых быстрых, но с наибольшей эффективностью использующий массу тела. Мешок полетел к стене, и Валентин подъемом ноги заставил его резко изменить траекторию. Ни о чем не думая, он лупцевал и лупцевал по пупырчатой тугой коже. Минуты через две засаднили костяшки, но остановился он совсем по иной причине. За спиной отворилась дверь, и Валентин стремительно развернулся. Увы, это была всего-навсего Аллочка.

А потом получилось так, что она усадила его за стол. Ничего не спрашивая, принесла с кухни чашечки с дымящимся кофе, из пузатой красивой бутыли плеснула ему и себе брэнди. Он не пытался возражать. Лишь на мгновение стало смешно, что совершенно посторонняя барышня ухаживает за ним, точно за маленьким. И ведь сумела что-то ПОЧУВСТВОВАТЬ! Иначе не было бы этих соболезнующих глаз, этих плавных успокаивающих движений.

Кофе он выпил залпом. В груди сразу потеплело. И снова она наполнила его чашку — на этот раз налила один коньяк. Валентин согласно кивнул.

— Когда-то у меня было такое-же, — Аллочка пожала острыми плечиками, округлое лицо ее чуть приблизилось. Она словно говорила о чем-то доверительном. — Скверно было, отравиться хотела. И ничего. Как видишь, сумела пережить.

Легкое недоумение змейкой скользнуло в пучине мыслей и пропало.

— Ты слышала?

Она покраснела, длинные ресницы чуть дрогнули. Возможно, Аллочка ожидала, что ее начнут упрекать, но благостные перемены уже произошли, брэнди подействовало. Протянув руку, Валентин осторожно пожал хрупкую девичью кисть и движением этим выразил то, что невозможно казалось выразить словами.

— Я в порядке. Не беспокойся за меня, просто…

Он замолк, чувствуя, что следующей фразой выдаст себя с головой. Потому что все было совсем не просто, и всю глубину происшедшей катастрофы ему предстоит узнать позднее — может быть, завтра или через неделю, когда случившееся дойдет до сознания, встанет перед ним во весь свой великанский рост. А сейчас он только приблизился к краю пропасти и, заглянув вниз, ощутил первый не самый страшный приступ головокружения.

— Не думал, что будет так, — он покрутил в пальцах опустевшую чашечку. — Больше у меня никого не было, понимаешь?

Аллочка кивнула. Они помолчали.

— Значит, говоришь, у тебя тоже такое было?

И снова длинные ресницы моргнули. Валентин вздохнул.

— В общем-то я в порядке… — он поморщился, вспомнив, что уже произносил эту фразу. — Разумеется, все пройдет. Мало ли что бывает. Ее можно понять. Годков совсем ничего, а женишок пропал — исчез и растворился. Правильно сделала…

— И вовсе нет! — решительно возразила Аллочка. В глазах ее блеснул сердитый огонек.

— Правильно, конечно, правильно, — Валентин невольно погладил мягкую руку Аллочки. — Она и сейчас в полтора раза моложе меня. Совсем еще девочка.

— Ты ее сильно любил?

Валентин неожиданно подумал, что мужик бы о таком никогда не спросил. Ее же, как всякую женщину, интересовало главное.

— Да, — шепнул он. Горло стиснуло незримая кисть. — Наверное, и сейчас люблю. Она… Она и впрямь была МОЕЙ, понимаешь? Есть красивые, хорошие, но чужие, а она была МОЕЙ.

— Кажется, понимаю.

— Кому-то повезло, — Валентин прикусил губу.

— Она знала про тебя… Ну что ты можешь оказаться здесь?

— А где я? — он горько усмехнулся. — Ты сама-то это знаешь?