Океан Бурь. Книга первая
Шрифт:
— Есть, — горько вздохнул Васька.
— В какой школе учишься?
Все разузнав и про школу, и в каком Васька классе, она спросила:
— Как звать учительницу?
— Да зачем вам все это? — не выдержав допроса, воскликнул Васька.
Но бабушка строго на него глянула и сказала:
— Да, пожалуй, и не говори. Я и сама все знаю: Мария Николаевна у вас учительница.
— Хочу к маме! — заявил Павлик.
И, собирая внука, она не переставала говорить:
— Да ты хоть минутку постой! Только отвернешься, а его уж
— Плохо у вас, видать, получается, — не без ехидства посочувствовал черноусый дежурный.
— Это у вас в милиции плохо получается! — накинулась на него бабушка. — Ишь ты, какой усатый. Сами ребенка привадили, сами и отваживайте. А у меня так очень прекрасно все получается… Ну, всего вам хорошего… Павлик, дай дяде ручку.
Но Павлик, глядя на дежурного блестящими глазами, взял под козырек.
— Ого, службу знает! — засмеялся черноусый и тоже взял под козырек.
ВАСЬКА ПРИЗНАЛСЯ
Ушла бабушка и увела своего веселого внука; а Васька остался дожидаться неизвестно чего; а они сейчас идут себе по улицам, торопятся; а дома Павлушка, может быть, расскажет, какую он видел мохнатую куртку, похожую на медведя.
Расскажет и заливисто рассмеется — чего ему, любимому, согретому, накормленному. Ему хорошо. Вон, даже милиционеры играют с ним. Милиционеры! О родителях уж и говорить нечего.
А Ваську кто любит? Кому он дорог? Вот сидит, дожидается какого-то поворота своей мачехи-жизни.
Васька взял полосатую милицейскую палочку, и ему показалось, что она еще немножко теплая от пухлых ладоней Павлика. Это ребячье, домашнее тепло окончательно добило Ваську. Вдруг вспомнилось все, что пришлось пережить за последние дни, когда он только что, еще несмело, начал понимать, что он не последний в школе человек. Какое богатство держал в руках! И все сгорело сразу, в одну минуту.
Черноусый объяснил: «Этот по делу». Вот и все, что осталось. Дело. Васька — вор! Ох, и тяжело же бывает человеку в детской комнате, среди игрушек, за решеткой.
А Павлушке и милицейская палочка — игрушка, и милиционеры — добрые друзья. Хорошо жить на свете честному человеку!
До того Васька задумался-загоревал, что не заметил Василия Андреевича.
— Отогрелся? — спросил он.
— Ага… — Васька судорожно глотнул воздух и опустил голову, чтобы скрыть непрошеную слезу.
Но Василий Андреевич и сам не захотел замечать Васькиной слабинки, он даже отвернулся, чтобы подобрать разбросанные Павликом игрушки. Будто у старшего лейтенанта только и забот, что подбирать игрушки.
А Ваське нечем даже слезы утереть, они капают, себе да капают прямо на ковер. Пошарил по карманам, нашел варежки, которые Володя сунул ему в последнюю минуту, и еще больше расстроился. И на слезы обозлился.
— Совсем
— Со-совсем, — озлобился Васька, не в силах справиться с противной дрожью во всем теле.
— Да ты что же это?
— Не видите разве.
— Все я, брат, вижу.
— Ну и нечего тут.
— Я тебя, тезка, понимаю, ты не думай.
— А чего мне думать-то.
— Думать всегда не мешает.
— Вам хорошо, вы за решеткой не сидели.
— А ты сидел?
— А я сижу.
— Это еще не та решетка, за которой сидят. Это, учти, детская комната.
— А решетка?
— Решетка нам по наследству досталась. Придет время — снимем.
Засовывая варежки в карман, Васька спросил:
— В колонии тоже, скажете, решеток нет?
— В какой колонии?
— Будто не знаете.
— Я-то знаю, а тебе зачем знать?
— Куда же меня теперь?
— Вот я и сам думаю: куда же тебя теперь? — вздохнул Василий Андреевич. Он сел на стул против Васьки и, пристально глядя на него, спросил: — Куда тебя?
Васька растерялся. Еще ни один человек на свете никогда не раздумывал, куда бы его пристроить.
— А мне это все едино.
— Дома у тебя плохо… — продолжал Василий Андреевич.
— Сами знаете.
— Не все я еще знаю, вот беда.
Оба они задумались. Василий Андреевич безнадежно спросил:
— А в школе у тебя как?
— В школе! — Васька просиял и неожиданно для себя и для своего собеседника с откровенной гордостью проговорил: — Хорошо у меня в школе.
На одно только мгновение блеснула улыбка на измученном Васькином лице. И все его веснушки, и покрасневший от слез носик-репка, и глаза, и следы слез на щеках — все вдруг расцвело и заликовало.
И этого мгновения было довольно, чтобы заметить, как вдруг открылось в человеке все, что в нем есть самого лучшего.
Спрашивая о школе, по правде говоря, Василий Андреевич и не надеялся услыхать ничего сколько-нибудь утешительного. Ведь даже не зная Ваську, по одному только его виду каждый бы определил: да, мальчик этот не из первых учеников, школа для него тяжелая обязанность, и ходит он в школу только потому, что его посылает отец, а отец посылает, потому что нельзя не посылать. Попробуй-ка не пошли — неприятностей не оберешься, а их у базарного завсегдатая и без того хватает.
Васькино признание очень удивило Василия Андреевича. Он начал было расспрашивать, но Васька не мастер был объяснять тонкости своего душевного состояния, тем более, что и увлечение театром, и связанные с этим увлечением успехи свалились на его рыжую голову как снег с крыши.
Поэтому допрос несколько затянулся, пока выяснилось, что школа для Васьки с некоторых пор перестала быть обузой. Скорее наоборот, именно в школе нашлось для Васьки живое дело.
— А теперь я что-то тебя совсем не понимаю, — сказал Василий Андреевич.