Окопники
Шрифт:
Левина сидела в углу и смотрела на Берестова так, словно не Бугоркова у него просила, а приценивалась к нему самому.
— Бугоркова — в разведку? — удивился Берестов. — Да если немец прижмет его ногтем к земле, от Бугоркова мокрое пятно останется. Не лучше ли — Стахова? Этот, если понадобится, и языка притащит.
Левина усмехнулась:
— В разведке не сила нужна, а ловкость и хитрость.
— Стахову и в ловкости не откажешь, — начал было Берестов, но Лабазов перебил:
— Стахова я знаю. Пришлите
Берестов вздохнул.
Тогда Ивана позвали в штаб, чтобы забрать у него Бугоркова. А для чего сегодня вызвали?
— Видите: правее стога — маленькая копешка? — повернулся к нему Лабазов.
Иван приподнялся на локтях.
— На этом участке, между копешкой и стогом, будет возвращаться наша разведка. Ваша задача — поддержать ее в
случае необходимости пулеметным огнем. Только, чур, по своим не стрелять!
Где-то далеко в небе застучали авиационные пушки. Все посмотрели на восток. Там, в бездонной сини, кружился рой самолетов.
С надсадным ревом гонялись истребители друг за другом. И не разобрать — где наши, где фашисты?
Воздушный бой катился на запад, подпирая небо на своем пути дымными столбами свалившихся на землю горящих самолетов.
Мало кто из летчиков выбрасывался с парашютом.
В бинокль Иван увидел, как наш «миг» наседал на «мессера». «Мессер» выжимал из мотора последние обороты. С неменьшим напряжением звенел мотор и нашего «мига». Расстояние между самолетами быстро сокращалось.
— Да бей же ты его, гада! — не сдержался Берестов.
Он даже вскочил, чтобы громче крикнуть. И, сообразив, что он на виду у противника, оглянулся. Поднялись майор Лабазов, комбат Дерюгин и комбат — два. Офицеры стояли, смотрели в небо. Курсанты высунулись из окопов.
Выползли на бруствер и немцы.
Иван вскользь глянул на черную россыпь фигурок немецких солдат и снова уставился в небо.
«Мессер» свалился на крыло, задымил. Летчик, прорвав белой точкой парашюта черный шлейф дыма, опускался на позиции нашей батареи.
Огонь по летчику открыли немцы.
— Ложись! — резко скомандовал Лабазов.
Немцы тоже нырнули в окопы и бешено застрочили из пулеметов. Несколько огненных трасс потянулись к куполу парашюта.
— По своему лупят! — чуть не задохнулся от ненависти Берестов.
— Спасают, — пояснил капитан Дерюгин. — Геббельс нас каннибалами своим воякам представляет. Вот они и не хотят, чтобы он живым попался, спасают от мученической, так сказать, смерти.
Срезанная пулей мутовка чапыжника царапнула Ивана по щеке. Он отмахнулся от нее, как от мухи:
— Они, сволочи, и в нас шмаляют.
Иван расчехлил свою лопатку и поднял ее над ковылем. Лопатка стала рваться из рук. Иван опустил ее, ахнул: вместо лопатки — дуршлаг.
— Вот это плотность! — подосадовал капитан Дерюгин. —
Лабазов приник к стереотрубе:
— Однако немало сил они стянули на наш участок. — И перевел взгляд на Берестова: — За это мы должны благодарить вот его. Здорово мы их вчера напугали атакой. — И не понять было, то ли упрекал Берестова, то ли в пример его ставил. — Ну да ничего. Бог даст, и с ними управимся. — Он швырнул в ковыль сломанную тростинку, сказал обращаясь к Берестову: — Разведка будет возвращаться сегодня ночью, между двадцатью тремя — двадцатью четырмя часами…
9
Берестов смотрел на Большую Медведицу. По наклону ее ковша, как учили курсантов в военном училище, он пытался определить время.
— Пора бы уж… — волновался Стахов.
Нет — нет, да и высунется он из-за бруствера. Вслушивается в ночь, нервничает. Бугорков — его друг…
Вспарывают ночь автоматные очереди, разрывают темень яркие ракеты.
— Боятся немцы ночи, вот и пошумливают, — вполголоса говорит Пров Трофимович.
Где-то на левом фланге в стрекот коротких автоматных очередей вплелся длинной строчкой пулемет.
— Фрицевский. Частит-то! На «счастливчика» фугует. На того, кто в рост по степи пойдет… — бубнит Пров Трофимович. — Нешто им жалко патроны. Им вся Европа — арсенал. Вот и швыряются боеприпасами.
Пров Трофимович шуршит полынной подстилкой, перематывает на ноге портянку.
Равнодушно мерцают звезды. Безучастный ко всему, нехотя кланяется ветру татарник.
— Пора разведчикам возвращаться. А их ни слуху ни духу, — шелестит губами Стахов.
Татарник все кланяется, кланяется… То заслонит звезду, то откроет. Тянутся минуты, тянутся…
Немецкий пулемет оборвал свою длинную строчку. Смолкли автоматы. Перестали дырявить небо ракеты. Наступила тишина.
— К чему бы это? — насторожился Стахов.
Кто-то щелкает затвором — так, на всякий случай.
Иван припадает к брустверу, вслушивается в ночь. Все
оцепенело в тревожном ожидании. Даже ветерок затаился.
Но вот в степи зародился глухой не то стон, не то
хрип.
— Фрицы громкоговоритель настраивают, — догадался Пров Трофимович. — Будут крутить пластинку… Стеньку Разина играть. Спонравнлась им эта песня.
Но вместо песни четко и ясно раздалось откуда-то сверху:
— Ахтунг! Ахтунг!.. Внимание! Внимание!.. Сейчас перед вами будет говорить ваш солдат Бугорков. Он не хотел зря про. ливать кровь. Он хочет, чтобы и вы не проливали свой кровь.
— Бугорков?! — не поверил Берестов и толкнул Стахова в бок. — Слышишь?
Стахов вытянул шею, словно ему стал тесен воротник. Не ответил.
В репродукторе щелкнуло. Кто-то кашлянул, прочищая горло, и вдруг — виновато, с запинкой:
— Товарищи… Друзья… Сопротивление бесполезно…