Ома Дзидай
Шрифт:
– Я спрошу тебя ещё раз…
Зверь с силой схватил за волосы, выбив стон из головы, и потянул вверх. Ему хотелось поддерживать зрительную связь, когда приходила моя пора говорить.
– Ты… отдашь… мне… свою душу?
Воспалённый разум рванул. Голос дрожал в искорёженном смехе.
Надо мной при свете дня издевались монахи. Я уже не узнавал себя прежнего. И не знал, потерял ли окончательно своё мужское достоинство. Ночью за меня брался Малиновый Оскал. Не получая согласия, он искусно убивал меня. Каждую ночь.
Мои
Нет таких слов, которые бы описали всё, что пришлось испытывать.
Сегодня посланник Ёми явно выкинет что-то новенькое.
– Нет! Нет! Нет! – повторял я, насмехаясь. – Никогда! Слышишь? Никогда!
– Ну и дура-а-ак, – протянул Малиновый Оскал.
Его терпение иссякло. На сегодня – точно.
Исчадье преисподней рывками вбивало мое лицо в пол, заставляя его трескаться. Нос расквасило. Кожа синела и лопалась. Поочередно вылетали зубы. Череп прогибался вовнутрь, раня мозг. Останавливаться зверь не собирался.
Необъяснимо, почему я пребывал в сознании до сих пор.
– Скажи «да»! Скажи «да»!
Тварь остыла. Малиновый Оскал мягко опустил остатки лица на татами, в лужу натёкшей крови. Он передохнул. Я пошевелиться не мог и едва понимал происходящее.
Еще немного – и с губ сорвётся последний вздох. Настанет утро – и всё заново. Бесконечная петля, затянутая на шее. Выбирать не из чего.
Тварь перевернула тело на спину, села на меня, плотно придавив к полу, и взглянула опять. Что с моим лицом стряслось, было покрыто мраком вечной тайны. Ведь Малиновый Оскал не собирался говорить о том. Ему было любопытно только одно.
– Да?
С разбитых вдребезги губ стекала кровь. Она заполонила ротовую полость, переливаясь, булькая и мешаясь со слюной. В ней плавала пара зубов, которые сорвались с корней, но не выпали на пол. Медный вкус был привычен. Пришлось проглотить.
Три мелких глотка. Зубы отправились вниз по пищеводу, местами царапая стенки.
Я расплылся в безобразной улыбке, доживая последние мгновения. Язык задёргался. Шёпот надорвал безмолвие:
– Нет…
Малиновый Оскал взвыл от безысходности, как обиженное дитя. Когтистая лапа прорвала грудную клетку и вытащила трепещущее сердце, представив моему взору. Замолчав, тварь невозмутимо и резко сжала его. Оно разлетелось на кусочки. Какая-то часть попала на меня. И вправду, что-то новенькое…
– До завтра, Фудо.
Чудовище пропало из виду.
До завтра, тварь.
[1] Ёми – ад в синтоизме.
Часть четвертая. Опальный Император (4-2)
Глава четырнадцатая. И пришёл спаситель
На
Как всегда, я очнулся на заре.
Страдания прочно сопряжены со сновидениями. Всякий раз просыпаюсь, заботливо прикрытый дырявым одеялом. Остаётся загадкой, почему, но здесь не обходится без колдовства. Ничего больше оно не касается. Предметы там же, где и находились.
За ночь я потерял немало жидкости – по ротовой полости будто прокатился суховей. Пить хотелось неимоверно. Рядом лежала фляжка, полная колодезной воды. Но я не спешил, наслаждаясь утром.
Птицы бодрствовали и наполняли леса сочной, протяжной песней, возвещая остальным живым существам о возвращении света.
Завидовал им. Они летят, куда и когда заблагорассудится. Такого счастья мне не перепало.
Сгусток золота ударился об окно, неспособный пробиться внутрь клетушки, и зажёг бумагу грязно-жёлтым цветом. В спальне царил приятный полумрак.
Рука выскользнула из-под покрывала. Толчком пальца открыл флягу. Привстав с постели, я вбирал в себя живительную влагу. Первый глоток выдался несмелым и долгим, чтобы прочувствовать её неописуемый вкус. Но чем дальше, тем с большей жадностью пил, забывшись. Скоро воды совсем не осталось.
Близится новый день, похожий на любой другой. Перед приёмом пищи – молиться. После – тоже. Работа по обустройству монастыря. Вечером, отблагодарив Богов, предстоит вынести насилие от старейшин и вернуться в объятия Малинового Оскала.
Повседневность давным-давно надоела. Хотелось вырваться из заточения, но подобное невозможно своими силами. Приходилось ждать, а чего – сам не знал.
Уверенность, что часы пройдут по расписанию, ничего никогда не подрывало. До этого утра. Дверь отодвинулась. Я почуял неладное.
Из проёма выглянуло знакомое до скрежета зубов черноусое лицо старейшины Гаку. Надменный и язвительный, сейчас он расплылся в дурацкой улыбке.
Священнослужитель занимался подготовкой молельни к утренней службе и в это время должен был окуривать залу благовониями. Неужто всё сделал и, оголодавший по юному телу, хотел заняться мной спозаранку?
Готовясь к худшему, я огорчённо вздохнул, закрыл фляжку и отложил в сторону. Жалость к себе и ненависть к монастырю пронеслись по коже мурашками и стоном отозвались в пояснице.
– Фудо, не спишь уже? – елейно полюбопытствовал монах.
Точно домогается.
– Как видите, преподобный, – бездушно отозвался я.
– Очень хорошо, – радостно заявил он и мягко толкнул дверь до упора.
Я наконец-то заметил причину, почему происходящее выглядело несвойственно обыденности. На груди Гаку из-за краев одежд виднелась горящая зелёным огнём половинка знака на кандзи. Необходимо было прищуриться, чтобы догадаться, как тот начертан целиком, и прочитать слово покорность.