Он убил меня под Луанг-Прабангом
Шрифт:
Степанов заметил, что австриец сейчас уже не был краснолицым. Он видел только, что он седой, а лицо у него стало бледное и скулы обтянуты щетинистой кожей.
– В мире, - сказал он очень грустно, - есть одна-единственая женщина, которая может дать счастье, но она всегда принадлежит другому.
И он ушел, и Степанов увидел, как сквозь метель промелькнула стремительная тень, - австриец погнал вниз, следом за этой молчаливой, смуглой, совсем не красивой женщиной.
04.47
– Вы просто устали, милый, - сказала Тань, целуя Эда.
Эд повернулся на спину и закурил.
–
– Про мужчин я знаю все, - улыбнулась она в темноте, - а про себя я ничего не знаю.
– Наверное, в моем возрасте уже нельзя ложиться с женщиной, если не любишь ее. Или хотя бы не увлечен самую малость.
– Вы хотите обидеть меня?
– Прости. Просто такая дурацкая привычка - рассуждать о себе вслух.
– А я думала, что писатели чаще думают о других.
– Ты тоже думаешь?
– сказал он жестко.
– Кто бы рядом со мной хоть немного не думал, а?
– Поспите, милый, - сказала она, обнимая его своей тонкой, прозрачной рукой, - вам надо отдохнуть. На этой страшной войне вы совсем не щадите себя.
– Ты заплачешь, если я ударю тебя, Тань?
– Если вам станет легче - ударьте. Я не заплачу. Хорошо, что вы сказали, а то я бы очень удивилась. Меня никогда не били.
– Это хорошо.
– Я любила первого мужчину. Побои нравятся тем женщинам, которые поняли любовь после насилия.
– А кто был твоим первым?
– Муж.
– Где он?
– Его убили.
– Когда?
– В позапрошлом году.
– Кто?
– Вы. Он попал в бомбежку.
– И ты можешь лечь со мной в постель?
– Люди никогда не умирают бессмысленно. Значит, его смерть была угодна богу. Иначе бы он не погиб. Ну, ложитесь сюда, - сказала она, - еще ближе. Вам надо отдохнуть, и тогда вы будете сильным.
– Тебе было хорошо только с мужем, Тань?
– Нет. Мне было хорошо с другими тоже. Мне с вами будет тоже очень хорошо.
Эд поднялся. Ему хотелось сказать этой красивой женщине что-то грязное и злое, но он ничего ей не сказал. Он только попросил:
– Одевайся, Тань. Мой друг отвезет тебя домой, а я поеду на аэродром.
Он зашел в комнату к Фаину.
– Ты не спишь?
– Сплю, - ответил тот, пряча диктофон.
– А что?
– Отвези женщину домой, а я пока оденусь и позвоню Биллу.
...Билл не поднимал трубку, потому что Сара тихо, то и дело оглядываясь на спящего, опасаясь разбудить его, ненароком выдернула каблуком штепсель телефона из белой фосфоресцирующей розетки. Когда штепсель брякнулся на кафельный пол, Сара, вздрогнув, замерла и осторожно повернула голову: Билл по-прежнему сладко посапывал во сне.
Она тихо приоткрыла дверь, и дверь длинно, протяжно заскрипела. Сара снова вся замерла и снова обернулась на парня, повторяя про себя как заклинание: "Сейчас, ну сейчас, сейчас... сейчас". А выйдя из его комнаты, она побежала по длинному стеклянному коридору и уже не боялась холодного перестука каблуков по кафельному бело-голубому полу.
Около двери, которая вела на улицу и которая была все ближе и ближе, которая наваливалась на нее, как громадная тяжесть, и приближалась к ней, как будущая свобода, появился Самни, тот
– Хэлло, - сказал он, больно схватив Сару за руку.
– Хэлло. Где наш Билл?
– Что? Он у себя. Пустите, мне больно руку.
Не открывая рта, он произнес горлом:
– А вот у меня болит душа! Это хуже, чем ручка!
Он потянул Сару к себе и сказал:
– Зайдите ко мне на минуту, я вам что-то покажу...
– Хорошо, - сказала Сара, - только пустите руку.
Он покачал головой, и странно улыбнулся, и обнял Сару. Она рванулась что было сил: Самни, потеряв равновесие, упал, увлекая Сару за собой - на холодный голубой кафельный пол. Она ударила его каблуком в живот, он, охнув, отпустил ее руку. Сара вскочила и выбежала из двери. Она бежала по темной улице, больше всего страшась услышать позади себя сопение этого Самни. Она боялась оглянуться, она бежала, повторяя все время: "Сейчас, сейчас, Эд, родной, сейчас! Сейчас, Эд!" Она часто жмурилась, чтобы отогнать навязчивое, до ужаса явственное видение: голова Билла на смятой подушке и слюнка, которая стекала желтым пятном из его большого мальчишеского рта, а еще она видела близкое лицо Самни, который хватал ее и что-то говорил, а губы его были недвижны, как и недвижно лицо, замершее словно маска.
04.47
– Мой парень где-то загулял, - сказал Эд вернувшемуся Файну.
– Хочешь слетать со мной? Это будет нетрудный полет.
– Спасибо.
– Спасибо - да?
– Конечно. Сейчас я переоденусь.
– Зачем? Включим печку, ты не замерзнешь.
Когда они сели в машину и Стюарт включил зажигание, Файн спросил его:
– Скажи правду: ты летишь со злобы? Тебе надо сорвать злобу? Или что?
– Как тебе сказать?
– медленно ответил Эд.
– Наверное, я лечу сейчас только потому, что, садясь за штурвал, начинаю по-настоящему ощущать свою силу.
04.57
– У нас батарейки еще не сели, Ситонг?
– спросил Степанов.
– Хочешь послушать радио?
– Да, - ответил Степанов, но, взглянув на часы, попросил: - Погоди включать. Сейчас одна музыка. Знаешь, когда я слушаю радио, я думаю, что мир все-таки плоский. Разность часовых поясов, по-моему, выдумали досужие мудрецы.
– Конечно!
– радостно согласился шофер.
– Я ничего в этой премудрости так и не смог понять.
– Вообще-то мир - круглый, - сказал Ситонг.
– Это точно. Почему тебе кажется, что часовые пояса выдумали?
– А вот ты послушай последние известия... Весь мир передает последние известия в одно и то же время. Как уговорились.
– Вообще-то верно, - сказал шофер.
– Мир прекрасен, как синяя равнина при рассвете...
Ситонг засмеялся и сказал:
– Может, послушаем музыку?
– Я боюсь, не хватит батареек на последние известия. И так радио еле слышно. Хочется послушать последние известия.
– Скорбные и радостные известия с полей битв, - заключил шофер в своей обычной манере, - заслуживают того, чтобы мы ограничили музыкальные программы. В конце концов мы можем спеть сами.