Он убил меня под Луанг-Прабангом
Шрифт:
– Почему же не стала?
– А мы не любим друг друга. Мы просто дружим. Он всегда шутит надо мной.
– Он тоже живет здесь?
– Да. Хотите, сходим к нему? У него красивые рисунки.
– Очень хочу.
И снова - без всякого перехода - из тишины вырвался рев самолета. Кемлонг и Степанов упали на землю; раздались близкие взрывы, и самолет начал набирать высоту.
– Фосфор, - сказала Кемлонг, поднимаясь на локтях.
– Слышите? Фосфор...
Степанов быстро поднялся: неподалеку, возле пещер, густо белело, словно на утренней осенней тяге вдоль озера
Мимо Степанова пробежал монах Ка Кху.
– Там в пещере дети!
– крикнул он.
– Там ясли для малышей!
Степанов ринулся туда, обогнав монаха. Споткнувшись возле пещеры, он упал в белый туман, горло его сдавил спазм, и глаза защипало. Он рассек ладонь, сильно ушиб колено, но рывком поднялся и побежал в пещеру, кашляя надрывно и сухо.
Фосфор засасывало в пещеру, словно в вытяжную трубу. Он стелился по полу. Две женщины в белых халатах, Ситонг и Ка Кху то и дело опускались в этот белый, удушающий, плотный туман и поднимали с нар маленьких детишек. Степанов тоже опустился на колени и нащупал в этом плотном, удушающем, тяжелом тумане двух недвижных детей. Он поднял их, прижав к груди. Сначала дети были недвижные по-прежнему, но, глотнув свежего воздуха - тяжелый фосфор не поднимался наверх, - они забились в пронзительном крике.
В пещере стоял страшный, пронзительный детский крик: квадратные рты детей, синие губы, набухшие веки, серые слезы, катившиеся по впалым щекам, - все это было нереальным из-за происходившего ужаса. На груди Ситонга болтался транзисторный приемник. Передавали концерт джазовой музыки; когда кончился твист, раздались аплодисменты и смех далеких людей, сидевших в концертном зале. Степанов побежал с детьми к выходу из пещеры, но Кемлонг крикнула:
– Нельзя! Обратно! Они сейчас будут кидать бомбы!
Кемлонг тоже опустилась на колени и начала ползать по пещере, ощупывая нары; но всех детей разобрали, и поэтому Кемлонг вытащила из белого дыма пеленки и одеяльца.
– Они фосфором выгоняют людей под бомбы из пещер, - сказала она, прижимая пеленки и одеяла к груди.
Чтобы унять дрожь, Степанов прижался спиной к стене пещеры.
Снова прогрохотали тяжелые взрывы, земля под ногами пошатнулась, и с потолка посыпались мелкие камни.
– Все, - сказал Ситонг, - они отбомбились. Надо детей отнести в госпиталь, это рядом.
И он длинно выругался...
02.44
Сначала Сара пыталась сопротивляться. Билл придавил ее своим тяжелым, мускулистым телом к жесткому матрасу. Он жадно целовал ее лицо, шею, а потом нашел ее рот. Сара вдруг почувствовала слабость, и в голове у нее все стремительно завертелось, и она ощутила себя - на какое-то мгновение, отрешенно и со стороны - чужой и податливой. Она чувствовала, как дрожали ледяные пальцы Билла, пока он неумело раздевал ее. А после, чем ближе был этот молоденький веснушчатый рыжий парень и чем страшней и нежней ей с ним было, тем больше ей хотелось, чтобы все это сейчас исчезло, ушло, а рядом с ней был Эд, а потом она вообще перестала чувствовать что-либо, кроме себя, только себя, и этого парня, который был с нею...
02.47
– Ты сошел с ума, - сказал
– При чем здесь Са...
– Тэйк ит изи!
– прикрикнул Эд.
– Мадам Тань и я любим друг друга.
Тань засмеялась своим серебристым смехом.
– Мы не умеем любить, - сказала она, - мы умеем быть покорными, а вы принимаете это за любовь.
– Покорность - это и есть любовь, - сказал Эд.
– Как ты думаешь, Файн? Ты же у меня теоретик.
– Я думаю, что покорность - это начало бунта. Женщина должна быть ершистой и злой. И обязательно неожиданной. Только тогда мужчина пойдет за ней на край света.
– Такой может быть любовница, - сказала Тань, - на короткое время. Только жадных и властных женщин пугают любовницы. Мужчины всегда возвращаются к покорным и любящим.
– Да?
– спросил Файн.
– Черт его знает. Может быть... Будете пить?
– Нет, благодарю вас, - ответила Тань.
– А ты, Эд?
– Я выпью. С удовольствием выпью виски. И совсем безо льда. Просто пару добрых глотков виски.
– Тебе же скоро лететь...
– К черту. Никуда я не полечу. Пусть они проедут и поблагодарят за это очаровательную и покорную мадам Тань. Пусть они спокойно проедут по равнине и помолятся за меня своему богу.
– Их бог, - задумчиво сказала Тань, - является также и моим.
– Ваш бог стал нашим, - засмеялся Эд.
– Бог всегда на стороне сильных.
– Сказал Адольф Гитлер, - добавил Файн, - в одной из своих исторических речей. Не трогай бога, Эд, он не любит, когда за него говорят земляне.
– Ты веришь в бога?
– Нет. А что?
– Просто занятно...
– Я его боюсь...
Тань сказала:
– Включите какую-нибудь музыку, а то вы погрязнете в своих философских спорах.
– Включи радио, дерево, - сказал Эд.
– Дама хочет музыки и не хочет философии.
– Наоборот, - сказала Тань, - я хочу философии, но только такой, которая разумна. А ее сейчас нет.
Эд и Файн переглянулись.
– Вы всерьез интересуетесь философией?
– спросил Файн.
– Я закончила университет в Дели.
– И вас не устраивает философия?
– Почему? Я люблю философию древних и нелюбимого вами Энгельса. А современной философии попросту нет - как можно ее любить или не любить? Нельзя любить несуществующее.
– Почему?
– спросил Эд.
– Мы ведь любим мечту. А это несуществующее.
– Нет, - мягко возразила Тань и положила свою маленькую горячую руку на плечо Эда, словно сдерживая его.
– Мечта существует, потому что существуете вы, прародитель мечты. Мечта - это неудовлетворенность прошлого, опрокинутая в будущее вашим настоящим.
Файн зааплодировал.
– Каждая эпоха, утвержденная научными открытиями, рождала свою философию. Когда научно утвердилась гидравлика, сменившая ручной труд на мельницах, родилась философия Вольтера и Руссо, философия революции. Когда утвердилось электричество, открытое практиками науки, родилась философия Маркса. А сейчас расщеплен атом и сфотографированы гены. Где философское обобщение этого?